Он распутал коня, подумал, направился к другим лошадям и снял с них путы. Одного, чалого, взял за повод, а остальных пустил на свободу. Окинул взглядом родной аул. Юрты стояли темными силуэтами на фоне бледнеющего неба. В самом центре аула вырисовывалась высокая большая юрта Габыш-бая, прочная и добротная, ударят копытом — не пошелохнется. А рядом, в другой, белой свадебной юрте, пока никто не жил, стояли сундуки и лежали горой одеяла, паласы, ковры. Там все приготовлено к свадебному тою.

Нуртаз вернулся к костру, выбрал головешку и двинулся к белой юрте. Неподалеку темнел стог яндака, сухой колючки, которой топят очаг, и Нуртаз подпалил его снизу. Подождал, когда огонь запрыгает с треском по сухим стеблям, обволакиваясь дымом, и выдернул огненный пучок. Подбежал к белой свадебной юрте и… остановился.

В его зрачках прыгали багровые отблески. Пучок колючек горел ярким пламенем, освещая все вокруг, и казалось, будто ночь обступила темной толпой и смотрела на него немыми глазами. Сухие ветки звонко потрескивали, и в этом треске было что-то похожее на выстрелы. В памяти Нуртаза всплыли картины недавнего прошлого. Он увидел дым пожара и горящие юрты, которые поджигали солдаты карательного отряда, услышал пальбу из винтовок по убегающим перепуганным детям, женщинам, старикам… Именно тогда и погиб отец Нуртаза, пастух Хужмат…

Огонь подбирался к обожженным рукам юноши, лизнул пальцы. Нуртаз с детства жаждал открытой борьбы и готов был встретиться лицом к лицу с любым врагом и любой опасностью. А здесь он не мог ответить на измену слепой местью. Да и месть ли это?..

— Апырай! — глухо воскликнул Нуртаз, борясь сам с собой.

Он швырнул огненный пучок далеко в сторону от высокой свадебной белой юрты. Огненный факел упал на вытоптанную траву и рассыпался, задымил, лишь отдельные язычки пламени трепетали и никли обессиленные.

Не медля ни секунды, Нуртаз вскочил на коня и, не отпуская повода, поскакал в темную степь, где в низинах уже стлался белым дымом предутренний туман.

Он гнал коня, и ветер свистел в ушах от бешеной скачки. Потом, словно что-то забыв, Нуртаз резко придержал скакуна, въехал на пригорок и остановился. Долго всматривался туда, где далеко-далеко чуть виднелись темными точками юрты аула на бледной линии горизонта. Нуртаз погрозил аулу кулаком. И снова погнал коня. Туда, где лежали сухие степи Устюрта.

Колотубин сидел поджав ноги рядом с командиром на разостланной кошме и мысленно чертыхался: ноги у него давно затекли, а беседе не видно конца, и, судя по вопросам стариков, она только начинается. «Привыкай, брат Стенька, — говорил он сам себе, — привыкай к здешним порядкам, не видать тебе здесь ни стульев, ни простых скамеек».

Он настраивал себя давно на спокойный тон, чтобы ничему не удивляться, потому как край здесь азиатский и живут люди по своим давно заведенным порядкам. Но все равно удивлялся каждый раз. Вот хотя бы взять еду, вернее, последовательность подачи блюд. Все шиворот-навыворот. Начинают с конца, с третьего: пьют чай с сушеными фруктами, изюмом сладким и абрикосами, потом приносят второе — куски конской колбасы, твердой как камень, и жареную рыбу. А затем самое настоящее первое, — суп. Только опять едят суп тот не по-нашему, жидкость разливают отдельно в чашки, подают каждому в руки, а гущу складывают горкой на железный поднос, и изволь лопать ее собственноручно в буквальном смысле слова, то есть без всяких ложек, загребай пятерней и клади в рот.

Что касается напитка, имя которому кумыс, то, откровенно говоря, он в нем еще как следует и не разобрался. С одной стороны, вроде молока, а с другой — вроде пива, кисленького и хмельного. Но когда ему сказали, что делают кумыс не из коровьего, а из кобыльего молока, то у Степана зашевелилось неприятное чувство. Как ни крути, а в наших краях, даже при самой бедности, люди еще не доходили до такого, чтобы доить кобыл. Уж лучше бы дали по чарке самогонки! Она тебя по мозгам трахнет — и полный комфорт… А уж о водке и говорить нечего. Видимо, нет на земле спиртного, равного русской водке, чистой и приятной. А выпить и азиатам хочется. Потому и придумывают разные разности из того, что под рукой находится… Так вот и до кобыльего молока докатились.

Степан пил кумыс и слушал разговор Джангильдинова с приехавшими со всей округи стариками, вернее, слушал он Темиргали Жунусова, который, нагнувшись к комиссару, переводил все шепотом.

Старики были дотошными. Все им выложи и подай на лопатке. Командир с ними возится почти целый день, словно нянька с капризными детьми. Показывал штабеля ящиков, один велел вскрыть, достал промасленную винтовку, и все казахи по очереди ее щупали. Показал и пулемет, и патроны, и гранаты. Подводил к тюкам с одеждой и снаряжением, вынул один овчинный полушубок, пошел тот по рукам, стали натягивать на себя по очереди да языком прищелкивать. Понравился, видать. Еще бы не понравиться! А когда вынули пару юфтевых сапог, то вцепились в голенища, стукают ногтями по подошве, а по глазам видно, что отпускать из рук такое добро нет желания.

Он, Колотубин, не стал бы цацкаться и рассыпаться перед ними, а сразу с места в карьер: так, мол, и так, гоните нам, товарищи старики, коней и верблюдов! И весь разговор. Приходилось Степану бывать в разных местах, и знал: по-доброму никто своей живности еще не отдавал даже на пользу революции. Необходимо действовать сурово. Крестьянская натура еще темная и жадностью насквозь пропитана, сознательности у нее нет высокой, как у рабочего-пролетария. А здесь, в этой Азии, и тем более, глушь беспросветная. Кумыс, одним словом. Так нет же, командир церемонии разводит, вчера целый вечер балакал, сегодня опять угощение делает и беседу ведет, как с иноземными послами.

— Ну, что там они? — спрашивал Степан тихо у своего толмача.

— Про отца и мать поняли, теперь про родственников разговор идет.

— Скорей бы к лошадям переходили.

Стариков со всей волости приехало больше сорока человек. Каждый держался важно и с достоинством. А ведь всего несколько часов назад аксакалы и старейшины, честно говоря, совсем иными глазами смотрели на Джангильдинова. За несколько верст до прибрежного аула шныряли на взмыленных конях холуи старосты Габдоллы и бая Косыма, они перехватывали на пути аксакалов и старейшин, останавливали и всячески запугивали, пуская в ход главный козырь: «Берегитесь! Красные будут забирать ваши стада! Это переодетые разбойники и бандиты! Во главе шайки главный конокрад, казанский татарин, которого давно ищут законные власти!»

Ложь, как известно, черная, но ее чернота совсем не похожа на копоть котла. Копоть тоже пачкает, но легко отмывается. А ложь пускает глубокие корни, особенно в степи, где люди живут скукой и долгой памятью.

Аксакалы и старейшины растопыренными заскорузлыми пальцами задумчиво расчесывали белесые бороды, и каждый в своем уме сопоставлял услышанное от байских приспешников по дороге в аул и увиденное своими глазами в самом отряде. Неправда, она, как степная колючка, куда ее ни прячь, все равно вылезет наружу.

Наступила та минута, когда аксакалы, наконец, решили заговорить о том, что давно уже волновало их.

— Скажи, агай, а ты великого человека Ленина видел?

Вопрос задал самый старый, маленький и сухонький пастух с подслеповатыми глазами и длинной редкой бородой. Он сидел на почетном месте рядом с Алимбеем на шкуре тюленя.

— Да, отец, — ответил Джангильдинов. — Так же близко, как и тебя…

Аксакалы зашевелились, придвинулись, стараясь лучше разглядеть своего земляка, которому посчастливилось быть рядом с ульке адам — великим человеком Лениным.

А Джангильдинов в свою очередь, как требует разговор степняков, спросил:

— Скажите, аксакалы, а что говорят у вас о великом батыре Ленине?

— Пусть Жудырык расскажет, он первый принес в аул такую новость.

Жудырык не спеша отпил из чашки несколько глотков кумыса, сосредоточенно почмокал губами, потом повернулся к Джангильдинову и начал свой рассказ, произнося каждое слово слегка нараспев.