— Поспешность в нашем деле тоже вредна. — Селезнев нетерпеливо постучал костяшками пальцев по столу. — Возьмите себя в руки! Ошибки надо исправлять хладнокровно, а не лезть очертя голову. Пароход теперь вы сможете догнать даже на самом быстром катере только где-то в районе Астрахани. Напрасная трата сил и времени.

— Но я его знаю в лицо, гада буржуйского!

— Тем хуже будет именно вам, а не ему. Едва увидев вас, он, несомненно, обо всем догадается и сможет предпринять контрдействия. Нет, ехать нет никакого смысла. — Селезнев уже все давно обдумал и теперь приказывал: — Первое, вы пойдете к себе и постараетесь как можно подробнее описать этого типа. Второе, подготовьте запрос в Москву о внешних приметах чекиста Звонарева. Третье, свяжитесь о командиром бронепоезда. Нет, к нему лучше пошлем кого-нибудь, кто сейчас свободен. Ясно?

— Да, Василий Семенович. — Петросов стоял собранный и хмурый. — Разрешите выполнять?

— Идите.

После его ухода Селезнев сел за стол и снова прочитал телеграмму. Потом взял чистый лист и написал крупным размашистым почерком:

Василий Семенович подумал, машинально потирая ладонью лоб, и кроме Чрезвычайной комиссии указал в адресе:

Потом быстро набросал текст.

Голубая дорога реки.

Тепло, солнечно, тихо. Июль — основной месяц лета — шел на убыль, и приближалась золотая пора августа, когда земля воздает человеку сторицею за его труды.

Над головой по синему небу плыли редкие пушистые облака, похожие на охапки свежего, только что собранного с поля пушистого хлопка. Джангильдинов так и подумал о нем, глядя на проплывающие облака. Алимбей даже представил себе, как берет обеими руками пушистый хлопок, еще чуть влажный от утренней росы, пахнущий зноем и сладковатым сухим ароматом семян, скрытых за волокнами, и не спеша раскладывает его на солнцепеке для просушки.

Тяжела, ох как тяжела работа по уборке пушистого урожая! Острые края створчатых коробочек, в которых, как в полураскрытой ладони, покоятся белоснежные хлопья, ранят и колют пальцы, а ты все идешь вдоль ряда, кланяешься в пояс каждому кусту, торопишься наполнить свой фартук белым урожаем. Пот ручьями стекает по лицу, застилая глаза, и солнце немилосердно сечет жгучими тупыми лучами. Носишь, носишь пушистые охапки, складываешь в кучу, а придет вечер, взвесишь — всего несколько фунтов…

Где только не собирал хлопок Алимбей: и в Туркестане, и в Индии, и в Египте!.. И не только хлопок приходилось собирать ему, зарабатывая себе на лепешку и миску похлебки. Много пришлось походить по земле, многое повидать.

Пароход монотонно стучит колесами, рассекает волны острым, обитым железом носом. Смотришь вниз на воду и видишь, как быстро он движется, как разбегаются в стороны зеленоватые волны с белой пеной и как потухают эти волны далеко позади.

А если смотреть вперед, на горизонт, то кажется, что стоит пароход на месте, не движется, и берега, однообразные по обеим сторонам, застыли.

«Такой хороший день», — подумал Джангильдинов и пошел по палубе.

Рядом, возле сложенных и закрытых брезентом ящиков, на солнечной и безветренной стороне расположилась группа бойцов отряда. Поснимали сапоги, расстелили на пригретых крашеных досках палубы портянки, а сами дремлют на тепле, дают отдых натруженному телу.

Джангильдинов расстегнул ворот рубахи. Ему тоже захотелось разуться и ступать босыми ногами по теплым доскам палубы. Так захотелось, что хоть садись и сбрасывай сапоги.

Командир прошелся по палубе. Везде отдыхали бойцы, одни грелись на жарком солнце, загорали, а другие спали, обхватив руками винтовки. На корме деловито попыхивал медный круглый самовар, а вокруг него, поджав ноги, расположились бойцы-казахи. Вместе с ними и матрос Груля, он что-то весело рассказывал, и на их лицах скользили улыбки. Смеялся даже Чокан Мусрепов, и в его косо посаженных продолговатых глазах, в которых обычно отражалась глухая тоска степняка, сейчас прыгали озорные смешинки. И лицо его, плоское и неровное, с крутыми выступами скул, светилось радостью.

Тихо хихикал Темиргали Жунусов, от чего тонкие кончики его усов топорщились.

— Пожалуйста, агай, просим к нашему достархану! — Темиргали, вскочив на ноги, вежливо пригласил командира.

Джангильдинов присел на палубу, к самовару, поджав привычно ноги, выпил из кружки кипяток, заваренный настоящим чаем. Он помнил, что самовар этот видел еще в Царицыне, когда матрос Груля пришел к ним со своим деревянным сундучком. Колотубин тогда улыбнулся, хотел было приказать матросу, чтобы унес на берег свою паровую машину, но тогда Джангильдинов заступился и разрешил взять самовар в поход.

Неторопливо выпив кружку чаю, Джангильдинов пошел дальше. Ему не хотелось мешать отдыху. Ночь накануне прошла беспокойно, никто не смыкал глаз. Пароход плыл с потушенными огнями. А с берегов доносились приглушенные раскаты, грома и частые сухие хлопки: это давал о себе знать фронт. Белые могли оказаться рядом в любое время. На счастье, ночь выдалась пасмурная, небо затянули тучи и закрыли до самого утра луну. За ночь отмахали много верст, однако опасность не миновала. Потому капитан так старательно держался середины реки, подальше от берегов.

А они манили Алимбея Джангильдинова. Легкий ветерок доносил из сухих степей запахи чебреца и полыни, запахи родных просторов. Командир поднял бинокль и долго блуждал взглядом по низким берегам, заросшим тальником и камышом. Изредка поднимались лобастые бугры, они подступали почти к самой воде и, подточенные волнами, обрушивались в реку, обнажая глинистое оранжевое нутро.

Вдоль берега петляла дорога, уходя куда-то в приволжскую степь. Алимбей присмотрелся и далеко-далеко приметил серые комочки. Покрутил, настроил бинокль и уже мог разглядеть двух верблюдов, тащивших крестьянскую арбу. Верблюды были одногорбые, низкорослые. У Джангильдинова потеплело в груди, словно получил доброе известие из родного аула.

Пароход шел по реке дальше, и береговые заросли вскоре скрыли дорогу. Джангильдинов несколько минут еще смотрел в ту сторону, где шествовали верблюды. Он с детства любил этих тихих и покладистых животных. Вспомнил гибель верблюдицы Каракузы…

Джангильдинов прислонился спиною к ящикам, нагретым солнцем, слегка прикрыл глаза, и сразу перед ним поплыли не ровные пологие волны широкой реки, а бесконечные просторы родных Тургайских степей…

Вдали, за густыми зелеными прибрежными зарослями, на фоне ясного неба, приподнимаясь над окружающей равниной, вырисовывались купола церквей, крыши высоких зданий, темные трубы заводов. Волга здесь, разбившись на рукава и притоки, как-то незаметно сузилась, берега стали ближе. Чаще стали попадаться рыбачьи баркасы. Во всем чувствовалось приближение большого города.

Степан Колотубин стоял на самом носу «Саратова», впереди полевой трехдюймовой пушки, укрепленной на палубе. Возле орудия, оживленно разговаривая, сидели кружком мадьяры-артиллеристы из бывших военнопленных. Усатые и смуглолицые, похожие на кавказцев, у каждого на гимнастерке полыхал красной гвоздикой с левой стороны над карманом аккуратно пришитый кругленький алый бант. Они разговаривали на своем языке, и Колотубин ловил краем уха лишь понятные слова: «Вольга», «Ленин», «Будапешт»…

Отряд был интернациональным. Ядро составляли русские, среди них были и видавшие виды солдаты-окопники, рабочие-красногвардейцы, несколько матросов. Кроме русских в него входила большая группа татар и казахов. Сплоченным и подчеркнуто дисциплинированным коллективом держались мадьяры, веселые, похожие на цыган сербы, аккуратные, всегда выбритые и чистенькие немцы и австрийцы.