Они прошли через пристань к зданию Астраханского пассажирского порта. В комнате коменданта порта находилось много народу, в основном вооруженные моряки и рабочие. Моряки с нескрываемым любопытством и превосходством поглядывали на вошедших «сухопутчиков».

Ерофеев сидел за большим столом. Плечистый, массивный. Он поднял крупную голову. Взгляд его остановился на Колотубине. На загорелом квадратном и курносом лице Ерофеева вдруг мелькнуло удивление, и в следующую секунду полные губы расползлись в широченную улыбку, а в глазах, посветлевших и ставших почти голубыми, вспыхнула радость.

— Стенька! — крикнул он хриплым басом. — Стенька!

Ерофеев вскочил и легкой походкой борца, вытянув крепкие большие руки, поспешил к Колотубину. Они обнялись. Ерофеев буквально заграбастал Колотубина, стиснул и приподнял.

— Стенька?.. Ты?.. Даже не верится… Шорошка гужоновская!

— Костя!.. Ну и слон же ты, окаянный. Вот где встретились!

Лица матросов посветлели. Они с любопытством смотрели на своего грозного Костю-медведя, который так запросто и панибратски якшается с какой-то «серой пехотой».

— Стулья к столу! — велел Костя и, когда их поставили, жестом хозяина пригласил гостей садиться. — Давайте пришвартовывайтесь. — И снова обратился к Степану: — Ты давно из Царицына?

— Мы двигаемся из Москвы.

— Постой, Степан! Мне передали, что с вашего пароходика сигналили по-другому. — Ерофеев поискал глазами и остановился на худощавом моряке: — Грушин, сюда! Что семафорили с пароходика?

— «Идем из красного Царицына».

— А ты, Костя, захотел, чтобы мы каждому встречному-поперечному докладывались? — И, считая вопрос исчерпанным, Колотубин представил Ерофееву командира отряда степной экспедиции и начальника особого отдела Валентина Малыхина.

Малыхина тут же окружили каспийские моряки. Как-никак в форменке. Начались обычные в таких случаях расспросы: откуда? где служил? какой корабль? где воевал?

— Братишки, ша! — Ерофеев поднялся и, когда в комнате стало относительно тихо, протянул руку в сторону Колотубина: — Вот он, тот самый Степан, про которого я рассказывал. Собственным видом! Командир нашей десятки дружинников с Гужоновского завода. И не встречался я с ним с тех пор, с декабря девятьсот пятого.

Джангильдинов уважительно посмотрел на комиссара.

Теперь он стал центром внимания у моряков. А Ерофеев, довольный произведенным эффектом, вспоминал, как тогда начали знаменитую забастовку.

Колотубин глядел улыбаясь на Костю и видел, что за эти тринадцать лет из разбитного рабочего парня, который и тогда не лез в карман за словом, получился командир революционных моряков. Впрочем, заметно изменился он и внешне. Еще больше раздался в плечах, исчезла мальчишеская угловатость, на полном курносом лице появилось уверенное выражение сильного человека, много повидавшего в жизни.

— Шарахнули в тот день крепенько, — басил Костя. — Начали, как мы на кораблях в прошлом году, с господ командиров, с мастеров, тех же шкуродеров. Должок отдавали им за все унижения и обиды. Был один стервец, Виноградов, с него первого и начали. Мордастый, ходил в лаковых сапогах, чуть что — бил в рожу. Его усадили на железную тачку, в которой возили листы стальные от ножниц к прессам, потом накинули на голову куль из опилок, сверху еще полили мазутной гущей. А я еще опилками поприсыпал из пригоршни… Рука у меня — во! — как лопата. Смирно паскуда лежит, ножками не дрыгает, знает, не то время… Ну, схватили тут тачку и под «Дубинушку» к проходной. Мостовая была с выбоинами, колдобинами. Кидает тачку с боку на бок, как при бортовой качке. Пару раз он, мастер-стервец, вываливался из тачки, так его обратно усаживали. А вокруг улюлюкают, свистят, тарахтят в пустые ведра. Подвезли с таким шиком и выкинули в ближайшую лужу. А там пацаны его стали грязью закидывать. Бросился он бежать, без задних ног улепетывал. Только пятки сверкали! А следом из других цехов мастеров на тачках выволакивают…

Колотубин слушал Ерофеева и тоже вспоминал те дни. Конечно, забастовка началась весело и бурно. Накануне на собрание рабочих пожаловал сам Гужон. Крахмальный белый воротничок, надменное лицо, руки в карманах. Молча слушал ораторов. Но после того как Колотубин, выступая, назвал его бессовестным живодером, повел недовольно плечом и вышел вперед:

— Я могу признать вашими депутатами только рабочих не моложе двадцати пяти лет, а вы тут выставили каких-то сопливых мальчишек. Мне не о чем с ними говорить!

И владелец завода стал нудно доказывать, что доходы весьма скудные, что почти все они отдаются рабочим. Он говорил долго и закончил наглым откровением:

— Я скорее усы́плю золотом всю дорогу от Москвы до Парижа, чем повышу вам заработную плату! Не ждите и не надейтесь!

«А мы ждали, надеялись и боролись. И вышло по-нашему, — вспомнив прошлое, подумал Колотубин. — Интересно, что теперь поделывает господин заводчик? Говорят, драпанул в Париж. Впрочем, и мне не пришлось подиректорствовать».

Последовал приказ Джангильдинова.

Последовал приказ Ерофеева.

Пятьсот матросов флотилии и четыреста бойцов отряда степной экспедиции, оставив надежную охрану около груза, высадились на берег и вместе с рабочими отрядами и частями Красной Армии начали активные боевые действия против мятежников — эсеров и притаившихся до поры до времени белогвардейцев, служивших командирами в местном гарнизоне.

Улицу за улицей очищали бойцы и, ломая яростное сопротивление, постепенно брали в свои руки центральные кварталы. Джангильдинов несколько раз ходил в атаку во главе отряда. Интернационалисты дрались умело и решительно.

Бой в условиях города — особый бой. Здесь каждый кирпичный дом — крепость. Засевшие в них эсеры держали под перекрестным огнем все улицы: лобовой атакой их взять трудно. Колотубин с группой бойцов, пробираясь по переулкам и тупикам, проходил через дворы и неожиданно появлялся в тылу, там, где враги меньше всего ждали удара…

Через восемь часов непрерывных уличных боев весь город был освобожден. Держалась только крепость. Старинные толстые стены Астраханского кремля надежно укрывали мятежников. Атаки следовали одна за другой. Матросы помогали венграм подкатить полевое орудие. Несколько выстрелов прямой наводкой, и массивные ворота не выдержали, разлетелись в щепки.

И тут Колотубин получил легкое ранение: шальная пуля рикошетом от кирпичной стены чиркнула над бровью. Кровь хлынула обильно, он прижал ладонь, но все равно сквозь пальцы по лицу поползли малиновые струйки. Степан ругнулся, однако вынужден был отойти за угол, из зоны огня, чтобы перевязать голову.

— Давай скорее, — торопил он санитара.

А по рядам бойцов пронеслось тревожное: «Комиссара… в голову…»

Не ожидая команды, вскинули винтовки и молчаливой яростной лавиной хлынули к стенам крепости, под арку ворот. Только слышен был глухой топот подкованных каблуков по каменной брусчатке. Ошалело залаял вражеский пулемет и тут же захлебнулся. Беспорядочно защелкали винтовочные выстрелы. И вдруг издалека, с другой стороны кремля, донеслось протяжное и грозное:

— Полундра-а!

И сразу же над рядами красноармейцев взметнулось неудержимое и победное:

— Ура-а-а!

В разбитые ворота кремля, словно в половодье сорвав плотину, неудержимым потоком устремились бойцы отряда Джангильдинова. Короткие рукопашные стычки, беспорядочная стрельба, блеск штыков и разрывы гранат…

Когда Колотубин, догоняя своих бойцов, добежал до ворот, в крепости из стрельчатых окон каменных построек уже полоскались на ветру белые простыни.

— Не губите, братцы! — Мятежники выходили с задранными над головой руками и виновато и тупо смотрели на победителей, жались в кучу.

Еще перед боем, когда бойцы отряда выгружались на пристань, Колотубин сказал Малыхину: