Ночь наступила как-то сразу. Темная и душная. От глиняных стен и низкого перекрытия веяло жаром.

Джэксон осмотрелся. Высоко, почти под потолком, узкие продолговатые отверстия. Медленно всходила луна, и ее светлые лучи проникали в сарай. Изможденные люди забылись тяжелым сном. Но спали не все. То там, то здесь раздавался тихий шепот. В дальнем конце сарая кто-то стонал — глухо и протяжно. Рядом слышалось тихое всхлипывание. Чей-то хрипловатый голос повторял:

— Замолчи, Митька… Не показывай гадам слабости своей!..

— Убьют спозаранку, — слышалось сквозь всхлипывание причитание. — Убьют ни за што ни про што…

— Не скули, — послышался третий голос. — За свою власть погибаем. Дарма ничего не дается…

Джэксон ощущал спиною и щекою теплую глину стены. Мысли, довольно безрадостные, окружали его, теребили. Да разве уснешь, если знаешь, что это, может быть, твоя последняя ночь! Было обидно и горько так погибать.

Вдруг узбек начал дергаться, вскрикивать, биться головой об пол… Джэксон пытался его удержать связанными руками, но тот вырывался. Так продолжалось несколько минут. Потом раненый как-то сразу затих, только конвульсивно вздрагивал. «Неужели умирает?» — мелькнула в голове Сиднея тревожная мысль, и ему стало не по себе. Джэксон до крови закусил губу. Глоток воды, кусок тряпки, чтоб перевязать рану, могли бы спасти товарища…

Стояла глубокая ночь, в узкие отверстия струйкой вливался освежающий воздух. Джэксон, прислонясь спиной к стене, устало закрыл глаза.

Мысли вихрем проносились в голове. Он вспоминал свою жизнь, первые выходы на ринг, победы… Мать в далеком Нью-Йорке, которая, наверное, так никогда и не узнает о его гибели… Мысленно видел брата, сестру… Казалось, что все, что с ним происходит здесь, просто какая-то нелепость, какой-то сон, что стоит лишь открыть глаза — и он сразу очутится в ином мире.

Уснуть бы так, чтобы не проснуться!.. Но сна не было. Теснились мысли. Он почему-то вспомнил знойный солнечный день на станции Урсатьевской, когда встретил чрезвычайного комиссара… Мог ли он тогда предположить, что эта встреча, радостная и такая неожиданная, станет началом его конца и что им обоим оставалось жить считанные дни?.. Что ни говори, а жизнь довольно запутанная штука, и ее повороты человеку неведомы, понять и постигнуть ее законы никто не может. Человек всегда стремится к лучшему, а попадает, как нарочно, в такие передряги, выбраться из которых ему не удается.

Джэксон закусил губу. Умирать глупо и покорно ужасно не хочется. Он в который раз напряг мускулы, пытаясь разорвать веревку, распутать связанные руки. Но веревка была крепкой — не разорвешь. И вдруг у него мелькнула мысль: зубы!.. У меня же есть зубы! И у других тоже есть зубы. Так почему же нам не разгрызть веревку!.. Распутать хотя бы одного, а потом освободиться всем… Ночь-то не кончилась, до утра далеко. Отчаяние рождало надежду. Горячая волна прошла по телу. Действовать! И немедля!

Вдруг за стеной сарая послышалась какая-то непонятная возня. Раздался короткий вскрик, и вскоре все затихло. Но ненадолго. Снова шаги, резко щелкнул засов.

Узники насторожились.

В распахнутую дверь ворвался поток свежего воздуха.

— Кто живой, товарищи, выходи!

Пленники узнали голос. Джэксон торопливо встал, поднимая и вялое тело товарища. Конечно же, это голос Мурада. Да, это он!

Узники повскакали и, толкаясь, устремились к выходу. Послышались радостные возгласы:

— Мурад!

— Братцы, свои!

В дверях красноармейцы орудовали кинжалами, разрезая веревки, которыми были связаны пленники.

Мурад, расталкивая счастливых, втиснулся в сарай.

— Товарищ комиссар! — В его голосе звучала тревога. — Товарищ комиссар!

В сарае воцарилась гробовая тишина. Кто-то тихо произнес:

— Нету комиссара…

Другой добавил:

— Еще тогда, днем… Во время боя…

— Ай-яй! Опоздал я!

Красноармейцы торопливо седлали лошадей охраны. На освещенном луной дворе и под навесом на земле темнели тела недавних мучителей.

Мурад посадил Джэксона на свою лошадь.

— Держись за мой ремень!..

Сидней обхватил туркмена. Он не привык ездить верхом. «Только бы не упасть!» — подумал Джэксон.

— Скорей, товарищи! Скорей!

Всадники, нахлестывая коней, скакали молча. Позади остался город. Где-то в стороне уныло тявкала собака. Впереди, залитая серебряным лунным светом, простиралась пустыня.

Вдруг раздался плач туркмена. Он прозвучал тоскливо, как стон:

— Ай-яй-яй!.. Зачем не успел!.. Зачем не успел! — Мурад вслух выражал то, что было у каждого на душе. — Такой правильный комиссар! Самый большой комиссар! Самый первый комиссар!.. Ай-яй-яй!..

Всю ночь и день небольшой отряд красноармейцев бешено скакал по пустыне, уходя от погони.

На привале командир роты, которую Мурад встретил на железнодорожном разъезде и привел в Кизыл-Арват, сказал:

— Мы, товарищи, совсем не знаем обстановки. Оставаться тут рискованно. Надо разбиться на небольшие группы. Одна пойдет в Красноводск, другая — на восток, в Мерв, третья — в Кушку, а четвертая — на север, к Аральскому морю. Мы должны любым способом сообщить командованию о мятеже.

На север пошел Мурад. Он знал пустыню, вырос в этих краях. Он и выбрал самую трудную дорогу. Так ему под-сказывала совесть.

Кроме Джэксона в его группу вошли армянин Саркисян и два красноармейца из отряда Флорова.

После привала, разделив оружие, воду и продовольствие, бойцы пожали друг другу руки.

— До встречи, товарищи!

Группа Мурада уходила последней. Привстав на стременах, туркмен высоко поднял свою папаху, провожая товарищей. Потом обвел грустными глазами свой небольшой отряд и хлестнул коня:

— Вперед, джигиты!

К Царицыну приплыли под вечер. На палубу парохода «Саратов» высыпали почти все бойцы отряда. Колотубин и Джангильдинов находились на капитанском мостике. Джангильдинов, сняв фуражку, подставил лицо легкому ветерку, который долетел откуда-то из знойных сухих степей, донося запахи полевых цветов. Колотубин, держа ладонь козырьком у глаз, стоял с расстегнутым воротом и пристально рассматривал надвигающийся Царицын. Сзади попыхивал трубкой капитан, коренастый, плечистый, в форменном кителе, с окладистой русой бородой.

Красноватое огромное солнце опускалось где-то за городом, вдали за курганами и холмами выжженной казацкой степи. Над бескрайней спокойной Волгой, которая медленно плыла, как расплавленное олово, стлался белесый вечерний туман, чем-то похожий на разбавленное молоко. Левый, пологий берег с желтыми песчаными плесами кое-где, местами еще был освещен уходящим на отдых дневным светилом, его красноватый нежаркий свет ложился на песок, берег, кусты, одинокую рыбачью лодку, выкрашивая серый грубый парус в нежный розовый цвет и просвечивая вдали реденький лес. Правый, высокий берег, на котором громоздились дома и улицы города, был темным, сумрачным. На светлом предвечернем небе четко темнели силуэты домов, вернее, крыш, кроны деревьев, торчали огромными черными свечками трубы заводов и высилась каменная громада собора, над куполом которого горел огнем массивный золотой крест. От правого берега, распространяясь над водой, глухо доносился привычный шум города, слышались лязг, грохот, конское ржание, голоса. Вода у правого берега тоже была темной, и только за каждой плывущей лодкой тянулся серебристый хвост…

— Ца-ри-цын! — нараспев произнес Колотубин. — Откуда пошло такое название, насквозь старорежимное?

— Разное говорят, — отозвался капитан, — может, не только старорежимное кроется в названии города.

Он вынул изо рта трубку, загасил большим пальцем остатки тлеющего табака, стал выбивать пепел.

— В одной легенде рассказывается, что название пошло от татарских слов Сара-чин, что означает Желтый остров. А ученые люди говорят, что наименование город получил от других, тоже татарских слов — Сары-су, что значит Желтая вода.