За линией прибоя камни не такие скользкие и ползти стало легче. Он почувствовал, что левая нога уже помогала ему, толкала тело вперед — значит, не отморожена, живет. Но вот правая, на которой он сидел в лодке, оставалась неподвижной.

Иван прислонился к большому камню. Попробовал снять ботинок. Пальцы никак не могли справиться с узелком. Тогда он разрезал шнурок. Нога чувствует боль! Он растирал ее, ощущая живительный ток крови в артериях.

Он заметил свет. Это отблеск огня маяка на отшлифованной ветром плите. Но Соболеву кажется, что это окно. Значит, это не остров — это берег, там дома, люди.

— Люди, люди, сюда! — закричал он. — Помогите!..

Язык прилива, отбежав назад, оставил рядом мертвую рыбешку. Одинокая чайка, высматривая, делает круг за кругом. Она боится человека. Наконец, решившись, схватила добычу и с радостным криком взмыла в небо.

— Помогите!

Ни звука. Он хотел встать, но потерял сознание.

Очнувшись, Соболев нашел две подходящие палки с рогульками на концах. Одну, подогнав по размеру, немного укоротил пилкой.

До маяка метров пятьдесят, если считать по прямой. Но летчик выбрал более пологую и ровную дорогу, по спирали. Каждый шаг отдавался острой болью.

Он соскальзывал с мокрых камней, падал, и снова вставал, и снова упрямо взбирался наверх.

Горелка та же, тот же вентиляционный колпак, выпуклые стекла линзы, за которыми виден язычок вечного огня, периодически вспыхивающего ярким пламенем. Линза фокусирует вспышку и бросает сильный луч. Правда, утром вспышка выглядит блеклой.

На этот раз Соболев действовал с тройной осторожностью, теперь у него есть опыт, теперь он не ошибется. Нет.

Собирая мох, траву, самые сухие, смолистые щепочки, построил маленький шалашик костра. Это сложное, продуманное до мелочей сооружение, которое должно вспыхнуть от чуть тлеющей искры и разгореться жарким пламенем.

Костер защищен от ветра маяком. Иван примеривался — достаточно сделать два или три шага, чтобы перенести огонь от горелки к костру. Достал из карманов все, что может гореть: расческу, авторучку. Потом, подумав, оторвал от шлемофона резиновый шланг.

Положил ладони на стекла. Вспышка! Иван инстинктивно отдернул руки, словно прикосновение к стеклу могло погасить огонек.

Он стоял долго, прикидывая, как лучше взять частицу этого хрупкого пламени и унести ее к костру.

Наконец Соболев снял куртку и, откинув колпак, прикрыл огонек от ветра. Потом поднес расческу к горелке.

Раз, два! Расческа мгновенно вспыхнула, огонь, дымя, быстро съел податливую пластмассу.

Плохо. Расческа сгорает почти вся в две–три секунды. Иван поджег шланг шлемофона и спрятал его под куртку.

Удушливо, резко запахло горелой резиной. Белые язычки почти невидимого пламени растекались вдоль трубки. Иван дождался, пока трут разгорится, потом, забыв о костылях, сделал шаг из будки и, наклонившись к костру, ловко подсунул огонь в основание шалашика.

Сырое дерево долго дымило, подогреваясь пламенем, шипела влага, наконец, враз вспыхнула высушенная жаром доска. Алые огоньки бродили по углям, ветер выдувал искры, уносил серый пепел…

Костер. Жизнь.

Соболев сидел рядом с огнем. Пламя жгло лицо, парила сырая одежда. Он расстегнул куртку —тепло проникало глубоко.

Теперь он будет знать цену огню. Навсегда запомнятся ему эти тлеющие угли, треск сырых досок…

Опираясь на свои костыльки, Иван побрел туда, где еще раньше заметил морошку. Он ел ее, припав к земле, ртом срывая с куста. Ягоды кислые, мерзлые, холодные. В расщелине, неподалеку, он заметил белую полоску. Будто кто‑то бросил обрывок белого полотна. Снег?

Лежа на скале, Иван радостно черпал слежавшийся талый снег. Холодная вода заполняла рот.

Голова кружилась, плоскость моря косо колебалась перед глазами, как земля в кабине кувыркающегося самолета. Холод начинал схватывать чуть оттаявшую одежду. Но пока у него есть огонь — холод не страшен.

Он подтащил к огню несколько досок потолще, Еще немного подсушиться, и можно рискнуть спуститься к морю, поискать консервную банку. Здесь жилой район, побережье, банок плавает много. А если удастся найти побольше снега, то у него будет прекрасный бульон. Он будет варить кобуру, пока кожа не станет мягкой. Смастерит гарпун, попробует достать тюленя. Самое трудное позади.

Небо плотно затянуто облаками. Если сегодня его не найдут, надо выстроить плот. Лодка уже никуда не годится. Когда он отогреется как следует, сварит бульон и па- берет банку пресной воды про запас, он отправится дальше, к берегу. В досках есть гвозди, надо будет вытащить их, сколотить бревна. Молотка нет, зато пистолет у него в руке.

Надо плыть. Отогреться и плыть...

Соболев сидел у костра, зажав в руке пистолет, обхватив руками голову: море, остров колебались, таяли в тумане… Он будет плыть. Он еще успеет на Октябрьский праздник.

Это всегда был для него самый торжественный день в году. Самый любимый. Никогда не предполагал, что ему придется встречать Октябрь одному, посреди холодного моря, на безлюдном острове…

Все равно он отметит праздник. И здесь, на острове, он в общем строю, он не сдался.

Он вернется домой, вернется в часть, придет в себя, подумает и разгадает тайну своей аварии.

…Густые облака проплывали над морем, над островом, изредка открывая голубовато–белесое, тихое полярное небо. У облаков нет теней — слишком низко висит над горизонтом утреннее солнце, только верхушки облаков подсвечены розовым.

А в облаках гул — несмолкающий, близкий.

Соболев не слышал гула, он в блаженной полудремоте сидел у костра. У него впереди много дел, нужно строить плот, и он набирался сил для новой работы.

С залива навстречу вертолету и примерно на той же высоте ползла огромная, тяжелая темная туча —фланги у нее были от горизонта до горизонта, и она как будто утюжила, давила землю.

Кулаев коротко взглянул на Кузовлева; горбоносое смуглое его лицо отразило тревогу. Туча плотно закроет землю, и тогда их полет станет бесцельным.

— Надо поднырнуть под нее.

Механик, Иван Леонтьевич, спокойно сказал:

— Снежный заряд, лучше обойти. Погубим машину» Опыта у нас маловато.

Механик следил не только за показаниями приборов и работой двигателя — достаточно он налетался за свою жизнь, мог подсказать кое‑что дельное и пилоту.

Он сказал «у нас». Но все поняли, кого он имел в виду. Сам‑то он летал второй десяток.

Ему нравились эти ребята. Молодые, горячие, но чувствуется — у него глаз верный, — придет время, станут настоящими летчиками. Пусть обижаются — от него не убудет. А предупредить надо, крепче подумают.

— Где острова? — спросил Кузовлев.

— <]коро пройдем над Продолговатым. Его высота двадцать метров.

Кузовлев вошел прямо в снежный заряд, стало темно, широкие лопасти несущего винта секли наполненное снежной мутью пространство.

— Будем снижаться до пятидесяти.

Вертолет, словно человек, спускающийся по темной лестнице в глубокую шахту, на ощупь крался вниз и зависал над островом.

Туча поредела, рассыпалась на отдельные седые клочья. Кузовлев не сдержал радостно–облегченного вздоха. Обернулся к Кулаеву, хотел что‑то сказать и вдруг увидел его глаза.

Нетерпение, восторг, буйная сумасшедшинка так и прыгали в них.

— Смотри, вон остров! Маяк. А там, рядом, дым! Это он! Нашелся!

Кузовлев, хотя и обладал, по заключениям врачей, стопроцентным зрением, все же не мог сравниться в зоркости с Кулаевым. Остров он видел, маяк тоже, но дым?.. Обман зрения, игра воображения — в снежном вихре еще и не то может привидеться.

— Точно — дым, костер! — горячился Кулаев.

— Второй раз нам ошибиться нельзя, — не сдавался Кузовлев. Он хорошо помнил, к чему привела их первая ошибка с лодкой и ракетой.

Вертолет завис над самым маяком. Теперь сомнений не было — на острове горел костер, а рядом с ним темнело неподвижное, запорошенное снегом тело…

— Сообщи подполковнику. Нужен врач. Будем садиться