Лицо этого человека мне было знакомо. Я очень удивился, я не верил, не хотел верить своим глазам, но я не мог его принять ни за кого другого. Много раз в известном венском ресторане он подходил ко мне, склоняя лысую голову, и почтительно принимал заказ. Метрдотель с генеральскими нашивками — Герман Ванингер…

Вернулись на завод и мои польские «друзья», которые так горячо уговаривали меня в памятную ночь ехать на запад.

Жигловский — мой бывший коллега — был назначен инженером и с новым немецким хозяином обходил завод. Пришли в наш цех. Мне бы спрятаться на какое–то время, это отсрочило бы беду. Я не спрятался.

Жигловский увидел меня и шагнул навстречу. Но не с приветствием и не с радостью. Он громко произнес мою фамилию и, обернувшись к хозяину завода, спросил: почему инженер Эльсгемейер работает на наладке станков? Он даже произнес слово, еще не вошедшее в нашем городе в обиход: «Саботаж!»

Через несколько минут я уже был в гестапо. Они знали обо мне все: знали, кто я, откуда и кто у меня жена. Сначала мне надо было снять обвинение, что я оставлен во Львове Красной Армией, чтобы организовать «саботаж». Затем мне надо было доказать, что я не коммунист. Потом они занялись моей женой. Я твердо стоял на одном: моя жена ушла с русскими, когда меня не было в городе.

Наконец, осталось последнее: почему я скрыл свое имя и специальность? Я прикинулся неполноценным, ибо трусость считалась тогда — на словах, конечно, — признаком неполноценности. Я объяснил, что испугался. Я говорил, что, если, мол, вы, господин следователь, сделаете ошибку, вас будут ругать, по никто не скажет, что вы это сделали нарочно. А если я, инженер, сделаю ошибку? Мне скажут, что я это сделал с дурными целями. Мне ничего не оставалось, как отказаться от своей специальности.

Признание вины не освобождало от наказания, военно–полевой суд приговорил меня к расстрелу. И приговор был бы приведен в исполнение, если бы…

Во Львове было открыто отделение фирмы «Аутоунион», занимающейся ремонтом военных машин. Представитель фирмы не раз имел дело со мной до печальных событий 1938 года. Теперь он приехал в форме майора.

Он сумел кому–то доказать, что инженера, знающего авторемонт, расстрелять недолго, долго человека делу выучить. Расстрел был заменен концлагерем, который обслуживал ремонтный завод фирмы «Аутоунион».

Лагерь наш был особым. По нынешним временам это был бы научно–исследовательский центр европейского значения, если не больше. Во Львове я встретил немецких ученых — физиков, химиков, знаменитых техников, конструкторов.

Этим людям можно дать любую работу, все им по силам. Одного не могли сделать гестаповцы, несмотря на всю свою немыслимую власть: заставить их творить. Творить на благо рейха.

Однажды я и еще несколько заключенных сидели в чертежной и уточняли проект авторемонтной мастерской.

Вошел представитель фирмы «Аутоунион» майор Хоцингер. Мы встали и выстроились в шеренгу. Майор махнул рукой и подошел к чертежам. Он спросил о какой–то детали. Чертеж был не моим, и я поискал глазами своего товарища. Он выступил вперед, старый профессор, строитель и инженер. Хоцингер взглянул на него и отпрянул на шаг. И тут я увидел глаза Хоцингера. Чему он ужаснулся? Это было мгновение, но как преобразился человек, сколько он мог сказать глазами. Хоцингер сделал знак, чтобы я следовал за ним. Мы вышли в коридор. Хоцингер оглянулся, и вдруг в его голосе появились просительные нотки. Он спросил, знаю ли я человека, который делал чертеж. Я назвал фамилию берлинского профессора. Хоцингер печально улыбнулся и сказал, что профессор гордый и упрямый человек и он никогда не обратится к нему, к майору, с какой–либо просьбой. Так вот, Хоцингер просит меня как старшего в команде об особом внимании к профессору. Если что–нибудь понадобится, лекарства или заступничество, я должен буду немедленно известить майора. Оказывается, еще в вильгельмовской армии профессор был майором. Хоцингер служил под его командованием. Под Верденом майор вручил Железный крест Хоцингеру.

При авторемонтном заводе Хоцингер открыл мастерскую для зарядки аккумуляторов. Хитрую мастерскую. Мы получали синтетический бензин и отделяли от него спирт. А уже мастера превращали этот спирт в тонкие ликеры.

Закончив проверку лагерей, Ванингер решил, что в них содержится слишком много заключенных, которых следовало бы расстрелять. Тогда Хоцингер привез его в аккумуляторную мастерскую и показал нашу продукцию. Она ошеломила шефа гестапо, и он распорядился никого в мастерской не трогать, установить при ней особую охрану. Все мы были включены в личный список Ванингера. Без его распоряжения нас не могли ни освободить, ни убить.

Когда Ванингер садился в свою кремовую машину, Хоцингер оглянулся и вдруг весело и заговорщически мне подмигнул…

Приблизительно в это время к нам прислали нового охранника. Солдата из войск СД. Немолодой подслеповатый немец в очках с сильными стеклами, за которыми не разглядишь выражения глаз. Похоже, что он был из учителей начальных классов… Как он попал в команду, где носят черную форму и череп на рукавах? Он стоял с автоматом на поясе у ворот. Немой и грозный страж. Он никогда к нам не подходил, не смели и мы к нему приближаться.

От Ванингера поступил запрос: «Есть ли в лагере автомеханик, который мог бы исправить коробку передач в машине и устранить следы столкновения? Нужен отличный специалист. Машина заказная…»

За мной в мастерскую пришел подслеповатый солдат Фриц Грибль и, грубо толкнув в спину автоматом, повел к воротам.

Офицер пихнул меня в машину. Закрытый «опель» помчался по городу.

Я считал себя конченым человеком. Никаких мыслей о сопротивлении, о борьбе, никаких надежд. Единственная связь с жизнью — это думы о Марии. Что с ней будет? Она остается одна!

Распахнулись железные глухие ворота.

Подошвы моих грубых ботинок гулко застучали по камню. Двор вымощен мрамором и гранитом. Вавилонское величие… И здесь они не оригинальны!

У въезда в гараж стоял Ванингер и постукивал стеком по лакированному голенищу.

— Скорей! — торопил меня офицер.

Я ускорил шаги, и вдруг мой взгляд упал на камни, которыми был вымощен двор. Я с полушага остановился. Это же не камни! Это надгробные плиты с Львовского кладбища. И надписи еще не стерлись…

Ванингер неторопливо двинулся мне навстречу.

— Что случилось? — спросил он с насмешкой. В маленьких глазках его искрились веселые огоньки. — Может быть, Эльсгемейер боится привидений? Поднимутся плиты и встанут мертвецы? Не встанут, Эльсгемейер. Я ручаюсь.

Он подтянул меня за локоть, пристально и тяжело посмотрел мне в глаза.

— Вы… — выдавил он из себя. — На что вы годны? Может быть, вы веруете в бога, для вас кощунственно ступать по этому мрамору? Бросьте! Бога нет! Только отрешившись от этой чепухи, человек может стать повелителем.

Он опять рассмеялся и оттолкнул меня.

— Не бойся, Эльсгемейер. Тебя не тронут. Ты должен отремонтировать мою машину.

Я долго, до ночи, работал в гараже. Перебрал коробку передач, выправил крыло у машины. Ночью меня под конвоем повели на улицу Яновского. В заплечном мешочке лежал мой гонорар. Буханка черного хлеба, две банки тушенки, кусок сала.

Конвоир сдал меня у ворот часовому и ушел. На посту стоял Фриц Грибль. Он долго и придирчиво разглядывал пропуск, потом оглянулся. Поздний час, никого поблизости.

— Генрих Эльсгемейер! — произнес, как бы даже и не обращаясь ко мне.

— Так точно! Генрих Эльсгемейер!

Грибль приподнял очки. Добрыми оказались глаза у этого человека, и улыбка в них.

— Вам поклон от старого друга…

Что это? Провокация? Или?.. На всякий случай я молчал.

— Первый раз вы с ним встретились в сарае на австрийской границе, возле хижины лесника… Он обещал вас найти. Где он вас нашел?

Я молчал, все еще опасаясь провокации. В горах нас видели вместе. И теперь меня ловят на чем–то…

— Он нашел вас во Львове… Ветер дует с запада. Мрачные грозовые тучи движутся на восток…. С запада — на восток.