Маленькое имение в Тироле. Парк, железные ворота. Ванингер у ворот в роскошном открытом лимузине.
Майору Дайтцу я не мог задать вопроса, как они разыскали Ванингера. Ронштоку этот вопрос я не постеснялся задать.
Он провел пальцем по карте от Гамбурга к Вене.
Да, он положил начало этому процессу, он пытался меня предупредить, но в письмах такие предупреждения не делаются, он был в Вене, но разъехался со мной. И потом он надеялся, что так–то уж сразу я не обнаружу себя, я был всего–навсего в его представлении рядовым свидетелем, которых много и кроме меня…
Я иронически улыбнулся. И Роншток не знал всего о Ванин–гере.
Самое главное о Ванингере, как раз то, что решило бы процесс, знали только три человека: я, сам Ванингер и еще один человек. Роншток знал того человека только косвенно, я — лично. Знал его имя, вернее, одно из его имен…
Кто же он, этот третий, и где он?
8
Впервые с того дня, как пришла повестка из министерства внутренних дел, я обрел относительное душевное спокойствие.
Мы в Москве. Гостиница «Украина». Окна нашего номера выходят на Кутузовский проспект. Я сегодня стоял у окна и смотрел на Москву. Я давно ее не видел, очень давно. С тех самых пор, как работал во Львове на советском заводе и был здесь в командировке. С кануна войны.
Тогда не было этой гостиницы, не было огромного разбега этой улицы, широких, взлетающих над Москвой–рекой мостов.
Солнце бьет в открытое окно… Солнце в небе, чистое, без единого облачка, без единой теня.
Кто же он, третий, о ком я начал разговор еще на вилле у Ронштока? Роншток устремился на его поиски, он, может быть, и выйдет на его след, возможности у Ронштока велики, с ним все, кто хочет спокойствия и мира на Земле… А я должен рассказать о своем давнем друге, о своем наставнике.
Этот человек раскрывался передо мной годами, так до конца и не раскрывшись. Он умел себя так поставить, что никому не приходило в голову задать ему лишний вопрос. Его огромная культура вмещала мягкость в обращении с людьми, и участливость, и беспощадную суровость, п точное толкование событий, через которое он просматривал будущее.
Терпение. Здесь важна каждая деталь, и я не могу опускать подробности. Придется вернуться опять к той минуте, когда мы с Марией покинули Вену.
Мы добрались до границы. Для перехода через границу наши документы были недействительны. У хижины лесника собрались беженцы. Лил холодный весенний дождь, таяли снега, в горах плавал густой туман. Еще только начиналось время пилигримов, обездоленных и бездомных странников. Человек всегда в такие минуты ищет себе могущественного защитника. Звучали латинские молитвы, они перебивались древнееврейскими псалмами. Кое–кто вспоминал римского папу, удивляясь, что он не протестует, что он не может обуздать Гитлера. Мало кто даже из обездоленных думал тогда, что правители Германии достойны самой обыкновенной виселицы, как отпетые уголовники.
И среди них, жалобщиков и наивных искателей защиты у бога или у людей, раздавался голос, совсем не похожий на другие. Молитвы он обрывал шуткой, тем, кто говорил о несправедливости, он сулил еще более горькие времена. Но он не пугал, он не внушал отчаяние, а звал к твердости духа, призывал готовиться к тяжким испытаниям.
Этот человек гасил всяческие иллюзии и убеждал, что Австрия это только начало; на очереди Чехословакия, Польша, западные страны, что Гитлера остановить будет непросто, если бороться с ним молитвами и надеяться на римский престол.
Он называл себя Вильгельмом Кемпенером. Рассказывал, что сражался в интернациональной бригаде в Испании, а кто он сам и откуда — умалчивал. Его рассказ звучал как глава из Апокалипсиса.
Он говорил, что не только евреев будет истреблять Гитлер, но и славян, и франков, и другие народы. Достаточно подсчитать, сколько немцев самого незапятнанного происхождения находится в лагерях, чтобы понять, что Гитлер воюет не с народностью, не с национальностью, а прежде всего с человеческой мыслью, вырвавшейся на свободу из тьмы веков.
Если это был агитатор, то очень искусный.
Когда мы уже двинулись в горы, к границе, и двигались один за одним гуськом по узким тропинкам, так случилось, что Мария оказалась между мной и этим человеком. На его помощь в случае беды со мной я мог надеяться.
Когда все опасности перехода границы оказались позади, я вызвался ему помочь… Из Чехословакии мы направлялись в Польшу. Она принимала беженцев. Здесь у меня большие связи. Здесь нас не достанет Гитлер. Он растроганно поблагодарил меня, но от помощи отказался. Напротив, он сказал, что когда–нибудь мне понадобится его помощь. «Когда вам трудно будет, я приду к вам. Вы еще не готовы к борьбе. Вы еще надеетесь на судьбу, судьбу надо делать своими руками».
Я поинтересовался, как он меня найдет, как узнает, что мне трудно, что я в беде. Седой человек улыбнулся…
Вильгельм Кемпенер. Так он назвался.
Он ненавидел фашизм, он воевал в Испании. Это все, что мы о нем знали. Кто же он, кто? Француз, может быть? Он говорит по–немецки без малейшего акцента. Немец? Я что–то слышал о Тельмане и тельмановцах. Немецкие коммунисты. По слухам, они не примирились с Гитлером. Но что они могли сделать?
Я мог бы смотреть на этих людей как на обреченных, на подвижников веры из начальных времен христианства, когда верующие во Христа со свечкой в руках покорно шли на смерть в подземелья.
Но нет! Человек, назвавшийся Кемпенером, не возьмет в руку свечку осветить себе дорогу к виселице, не возьмет он в руки и креста, а поднимет меч и не опустит его, пока теплится в его жилах кровь.
Так кто же он? Может быть, действительно тельмановец, коммунист… Я очень тогда досадовал, что мало знал о тех людях.
Но почему же его считать немцем? Он так же легко и свободно изъяснялся и на французском языке. И не обязательно его считать коммунистом. В интернациональной бригаде в Испании сражались не только коммунисты… Я во всем тогда сомневался… Я не поверил предсказаниям и предостережениям Вильгельма Кемпенера, что вскоре настанет черед Польши. Гитлер и Польша! Это означало ссору Гитлера с Западом, с Францией и Англией. Я считал, что на это он не решится.
Во Львове я устроился на завод, мне хотелось верить, что пришел конец нашим скитаниям, что как–то само собой все устроится в Европе, что Гитлера образумят демократические державы.
Год спустя, 1 сентября 1939 года, Гитлер вторгся в Польшу. С востока двинулась Красная Армия, взяв под защиту население Западной Украины и Белоруссии.
Завод стал. В городе началась паника. Все смешалось. С запада прибывали поезда с беженцами от Гитлера, на запад устремлялись беженцы от Красной Армии. У каждого был свой выбор. Был и у нас, когда жизнь разрывалась на части. Многие мои коллеги, инженеры, не задумываясь, устремились на запад, им Гитлер казался менее страшным, чем коммунисты.
Все, кто меня окружал, говорили, что надо бежать в глубь польских земель, что Гитлер не посмеет осуществить свои безумства, что ему жизни осталось месяц–два, ибо вступили в войну самые могущественные державы мира — Англия и Франция. Пересидим, дескать, трудные минуты, часы, ну, в крайности, дни.
А я вспоминал слова Вильгельма Кемпенера, что с Гитлером это всерьез и надолго, что нет никакой силы против него, кроме силы русского народа, что дни его гибели надо будет отсчитывать с того дня, когда он вторгнется в пределы России.
А чем нам с Марией грозит Красная Армия?
Страшна была только неизвестность. О, как я себя ругал, что не удосужился по–настоящему узнать, что такое Советский Союз! Что хотят русские коммунисты, что хочет русский народ, какие принципы провозглашены ими?
В последнюю минуту перед расставанием с Вильгельмом Кемпенером я ему задал вопрос: не коммунист ли он?
Кемпенер обезоруживающе улыбнулся. «Коммунист, — сказал он, — слишком обязывающее звание. Об этом надо спрашивать у человека в конце его жизни».
Он не ответил на мой вопрос, но вместе с тем и высказал отношение к коммунистам. Оно было иным, чем к гитлеровцам, а судя по всему, Кемпенер был пожившим человеком, повидавшим всякое.
