А Бенедикт посмотрел на меня беспомощно, как девушка на расстёгнутую ширинку, и промямлил:

– Ва-ваше высочество! Я же не экзорцист! А в тело же вселились демоны, это же очевидно!

И никто из них даже не подумал приблизиться к Жерару. А Жерар пялился на меня, как Страшный Суд. Молча. Чуть-чуть покачиваясь, как пьяный.

– Бенедикт, – говорю, – мне наплевать. Уберите труп, а то я за себя не ручаюсь. Вы духовник или нет?

Он вздохнул, обречённо так, и запел. Волкодавы и бароны дружно подули через левое плечо и полезли за ладанками. Только Жерар даже не шевельнулся. Теперь и меня начало тошнить: мертвечиной воняло нестерпимо.

Стивен выбил стекло в окошке, поглядел на меня виновато и говорит:

– Воздух спёртый, ваше высочество.

А этой мёртвой сволочи, Жерару, и на сквозняк, и на толпу, и на Бенедикта с его молитвами было, очевидно, плевать. Волкодавы переглянулись, и один сказал громким шёпотом:

– А если все встанут? Человек пятнадцать потеряли…

Вот только этих разговорчиков мне не хватало!

Я ему сказал ласково:

– Если хоть кто-нибудь об этом узнает, я всех, кто в этой комнате присутствовал, прикажу повесить. За ноги. А внизу костёр развести.

Они заткнулись. Тихо стало, слышно, как на улице сверчок трещит, как Бенедикт бормочет и как у Альфонса зубы лязгают. А мне от злости было совершенно не страшно.

– Ну вот что, святой брат, – говорю. – Если вы труп уложить не можете, тогда я сам пошёл отсюда. Развлекайтесь с ним хоть до рассвета, а мне спать хочется.

Обошёл Жерара и вышел. Слышу, за спиной все замолкли. Обернулся.

Жерар, эта дохлая тварь, эта падаль нечестивая, тащился за мной! Еле ноги тянул, припадал на бок, изо рта потекла какая-то дрянь – но не отставал. Волокся ровно в двух шагах от меня.

И вонял.

Я сел на койку Бенедикта – и труп остановился, пялясь на меня. Пламень адов! Я сжал кулаки: очень хотелось врезать Бенедикту по морде, наотмашь. Он отпевал, святой человек! Он духовник или кто?! Это же не демон, не адская тварь, не чудовище! Просто беспокойный труп! Мой бывший вассал, зараза! Кругом языческие земли, кругом бесовщина! Тут же может быть всё, что угодно! Мы завтра начинаем поход в глубь Асурии – и, извольте видеть, первый же беспокойный мертвяк вызывает суету, мельтешню и нездоровые настроения!

А если бы демон?! Вот если бы вправду демон?! Что бы Бенедикт запел тогда?! Впервые за всё время, которое он мой духовник, я всерьёз на него разозлился. Чем пить, лучше бы Писание почитал лишний раз!

Бенедикт стоял за спиной мертвяка, гнусил, трясся, потел; Стивен вытащил саблю, но не осмеливался потыкать труп её остриём, а так – помавал[10] в воздухе рядом с Жераровой спиной. Альфонс прислонился к косяку, зелёный, очень похожий миной на Жерара. А я вдруг понял, что этот труп так и будет за мной таскаться – вот тут и стало пронзительно жутко.

Нестерпимо.

Господи, Владыка милостивый, спаси нас всех от погибели душ!

Весь этот бесконечный и ужасный день я просидел взаперти.

Кладовка, в которой меня заперли, имела единственное крохотное оконце под самым потолком, откуда, подобно как бы обструганному бруску из жёлтого тёплого дерева, падал косой поток света. Вещи вытащили грабители, забыв лишь затёртый до сальности старый матрас и обронив круглый точёный футляр с палочками сандалового курения. Я держал этот футляр в руках и вдыхал сладкий сандаловый запах, потому что иначе мне всё мерещился невыносимый смрад горящего мяса. Мал был сад вокруг этого дома – и звуки, доносящиеся снаружи, резали меня, словно раскалённые ножи.

В особенности ужасны были вопли женщины, исторгнувшей из груди страшные проклятия, перед тем как умереть от рук насильников, и захлебнувшийся плач младенца. Я лежал на матрасе, зажимая уши – и слышал, а молитвы не утешали и не смягчали души моей. Я не создан Господом для войны, я ненавижу войну, я ненавижу зло! Я чувствовал безнадёжную тоску – и в смятении сердечном упрекал моего Господа за попущение убийцам, забыв обо всём, во что истово верил ранее. Господь зрит, не вмешиваясь – а воздаяние не от мира сего, вспоминал я, но и святые слова не утешали отчаяния.

Господь зрит, не вмешиваясь – и Всезрящее Око его не источает горьких слёз над разбитыми судьбами и сломанными жизнями творений его?! Я измучил себя, пытаясь вместить эту мысль – но не вместил.

К вечеру жажда от жары, пыли и запаха дыма стала нестерпимой. Я молитвою боролся с гордыней, мешавшей мне обратиться к стражникам с просьбой о глотке воды, – но к гордыне присоединился и разум, говорящий, что эти люди, нечестивые и жестокие, поносящие меня за то, что охрана моей особы отрывает их от приятных занятий вроде разбоя и убийства, лишь позабавятся моей нуждой, а воды не принесут. Говорил же один из них, ражий мужичина, заросший шерстью по глаза: «Этот монах продал душу Тем Самым и знает чернокнижие. Недаром же он понимает безбожный лепет язычников» – а второй, бритый, косоротый, отвечал: «Его высочество поглядят, не поманил ли этот отступник своими голубями нечистую силу – и, коли поманил, сожгут поганца на соломенном костре, не глядя на его балахон, подпоясанный вервием». Они оба забыли, что я – писец Иерарха… да, признаться, я и сам начал забывать это.

Когда спустились сумерки, я задремал, точнее, начал проваливаться в мутное забытьё, в гулкое пространство снов, где вопли перебиваемы были молитвами, а колокола звенели в моей голове, вызывая тёмно-багровые волны боли. Сон был весьма тяжёл и бредов, но его приход всё равно радовал меня – и я старался не шевелиться, дабы не спугнуть его благодетельного полубеспамятства. Ведь даже дурной сон – лишь сон, и он добрее дурной действительности.

Сон уже становился глубоким, я всё бродил по каким-то мрачным закоулкам, скользя в крови, обильно заливающей раненую землю, всею душой надеясь выйти на свет, – но сонные видения прервала резкая боль в боку. Я открыл глаза и увидел солдата, стоящего надо мною со свечой; рассудив, что он пнул меня в бок сапогом, я поспешил сесть – не особенно, впрочем, надеясь избежать новых унижений и мерзостей.

– Монах, – сказал солдат с гнусной ухмылкою, – иди за мною, его высочество звали тебя.

Мои охранники загоготали злорадно; я вышел из кладовки, стараясь не хвататься за стены и держаться на ногах поувереннее. Не сомневаясь, что принц приказал расправиться со мною, я читал про себя отходную. Не могу сказать, чувствовал ли страх или только тупую усталость, отчаяние и злобу, тлеющую в душе подобно угольям.

На улице сделалось свежее и стояла такая густая темень, какой никогда не бывает летом у нас на севере. Меня и моего конвоира сопровождал молодой солдат с факелом; за рваным кругом света, бросаемым факельным пламенем, мрак стоял стеною – и только странные зеленоватые огонёчки, словно болотные блуждающие огни, реяли вокруг, как напоминание о неприкаянных душах.

– Что это? – спросил я бессознательно.

– Светящиеся букашки, – хмыкнул конвоир. – Иди быстрее.

Богатый дом, где, как видно, остановился принц со свитой, окружал обширный сад; окна ярко светились сквозь переплетения веток. Огненные букашки летали между дерев, чертя чёрный воздух своими зеленоватыми пламенами. Пахло розами, горелым и падалью.

Конвоир втолкнул меня в сени дома, не входя сам. Там другие солдаты схватили меня за руки и так дотащили до покоя, из двери которого падал свет многих свечей, слышались голоса и отчего-то нестерпимо тянуло мертвечиною.

Бенедикт, чья пропитая физиономия вся обвисла и посерела, выскочил мне навстречу со словами «Во имя Господа!», будто хотел показать, что считает меня братом, хоть и другого круга.

– Под Взором Господним, – отвечал я скорее машинально, нежели благочестиво, удивлённый без меры. С чего бы ему приветствовать названого отступника? Не он ли первый кричал ещё на корабле, что я забыл смирение и стыд, погрязнув в отвратительных и неназываемых грехах?