– Я не такая смелая, как ты, – сказала Яблоня. – Я даже не такая смелая, как Молния.

– Неправда, неправда, – возразил я. – Ты отважна, как настоящая тигрица…

– Да уж… – усмехнулась Яблоня. – Тигрица с полосками на животе… Они ведь так и останутся, да? Эти полоски?

Я задрал её рубашку из полупрозрачного голубого шёлка и поцеловал её живот:

– Не бывает тигрицы без полосок, владычица души моей. Они – знак доблести и чести женщины, как шрамы воина – знак доблести мужчины. Скажи мне, кто говорил при тебе обратное – и я прибью его кожу к дверям твоих покоев!

– Старшая жена Орла, – сказала Яблоня. – И её кожа мои двери не украсит… она всего лишь горько пожаловалась на мужское непостоянство. Я много узнала за этот день, Ветер. О твоих отношениях с братьями, о твоих отношениях с отцом… Жёны твоих братьев очень любезны и милы со мной, но всё, что они говорили, – это сплошной яд. Я просто не думала, что меня могут настолько ненавидеть и быть при этом настолько любезными.

– Ты жалеешь о Каменном Гнезде? – спросил я, зная, что она ответит.

– Я мать царевича и жена царевича, – сказала Яблоня, перебирая мои волосы. – Я так люблю тебя и так люблю малыша, что жалею о Каменном Гнезде: тебе, а потом и ему, здесь будет очень тяжело. Но ты когда-нибудь станешь царём…

Я промолчал. Мы встретились взглядами – и Яблоня покачала головой:

– Ты… тебе тяжело об этом думать? О том, что ты будешь сидеть на каменном троне в подземном зале, что тебя будут называть Лучезарным и тебе придётся существовать только в церемониях, да? И о том, что ты получишь власть – и потеряешь свободу?

– Приблизительно, – сказал я.

– Женщины твоих братьев говорят, что ты не создан для дворца, – продолжала Яблоня с усмешкой. – Ты Медное Крыло, свободная птица, тебе здесь душно и тесно. А вот их мужьям – в самый раз. Уже тысячу лет здесь существует определённый порядок вещей: Светоч Справедливости – царь Ашури и раб церемоний и ритуалов, которые нельзя изменить. А ты можешь захотеть изменить. Ты – птица, не человек.

– Захочу, – сказал я ей в ухо, еле слышно. Она поцеловала меня в уголок губ:

– За это они и ненавидят тебя и меня заодно. За это они уже успели возненавидеть и Одуванчика, и Молнию, и Сейад. В Гранатовом Дворце живут рабы, просто рабы и рабы обстоятельств, судьбы, ритуалов, правил и принципов – а ты сам не раб, да ещё притащил сюда целую компанию смутьянов. И твой сын вряд ли будет добропорядочным рабом. Я права?

– Да, – шепнул я, вдыхая тёплый сливочный запах её волос.

– Нам придётся драться, драться и драться, да? Кто как умеет?

– Да, госпожа сердца моего, – сказал я, прижимая её к себе. – Да. Драться, кто как сумеет. За нашу свободу – за свободу гранатовой крови. Долго. И жестоко.

– Я поняла, – сказала Яблоня, и её глаза вспыхнули. – Я всё поняла. Одуванчик, оставь нас. Я собираюсь быть особенно нежной с царевичем, дабы у него были силы для грядущих драк.

И коснулась меня наирискованнейшим образом, прежде чем евнух успел до конца закрыть дверь.

Я закрыл за собой дверь и подпёр её спиной. И чуточку так постоял. Подышал поглубже, ага.

Чтобы перестать злиться на неё, хотеть убить его, ненавидеть себя и роптать на Нут. Я уже знал, что сейчас пройдёт: кое-какой опыт появился. Пройдёт, надо только поглубже подышать и спокойно подумать.

Надо вспомнить, что я её люблю, и она меня любит, как может. Как царевна вообще может любить евнуха – или даже, кажется, больше, чем царевна может любить евнуха. И что злиться на неё я совершенно не смею. Вот ещё кто-нибудь влепил бы мне по морде, чтобы я не бесился, – совсем было бы ладно, ага.

Что ещё? Что его я тоже пытаюсь любить. Пытаюсь, пытаюсь, у меня получится, я терпеливый. Он не такая уж и мразь… Ладно, уймись уже, он – просто удивительно, насколько не мразь. Меня-то он ни разу не пнул, ни словом, ни как иначе. И сейчас – говорил такие вещи, какие евнухам не говорят вообще-то. Он мой господин, неплохой, в сущности, господин… Надо попробовать его полюбить хотя бы ради неё.

И себя ненавидеть не за что. Ведь знаю, что от этого только хуже. Вот так поговоришь с собой, помянешь Нут – оно и отпустит. Уже как будто и не так тянет забиться куда-нибудь в угол и выть там в голос о жизни своей разнесчастной.

А ведь не такая уж она у меня, тли, разнесчастная.

Ах, мне уши прокололи! Ах, нарядили в женские тряпки, накрасили глаза и пообещали солдат из свиты братьев Ветра! Гаденько похихикали? А что я ещё хотел от убогих: они же тут точно в том же положении! Да ладно, не в том же – хуже!

Меня, положим, бывало, лупили до полусмерти. Шакалы хозяев, деревенщина… Но с ними-то, с этими здешними куклами, если спокойно подумать, поступали и покруче – им же не просто так это всё в голову ударило! Тюльпан такой расфуфыренный, а усмехался так горько… Много ему счастья принесли эти побрякушки? Да эти дворцовые слуги ещё понесчастнее, чем я, чем мои знакомцы из деревни. А Изумруд ещё взял меня за плечо и подтащил к стене, на которой сушилась кожа какого-то бедолаги – только что носом туда не ткнул. Вот, мол, имей в виду: никто не гарантирован.

Ещё влажная шкура, между прочим. И, судя по старым рубцам, этого несчастного били не меньше, чем меня – тут, во дворце, среди всего этого золота, гранатов и прочего блеска. Ну-ну.

Конечно. Я ничего другого и не ждал. Евнухи есть евнухи. Люди в принципе никого не жалеют, а уж евнухов – в самую последнюю очередь. Прекрасно помню, как мне хотелось поговорить с кем-нибудь из настоящих мужчин, когда был ещё совсем уж мелкий и дурной – и как они на меня смотрели. Брезгливо, как на слизняка, как на крысу, которую колесо арбы раздавило, так что кишки наружу. И хоть бы кто не то чтобы пожалел, а хотя бы обратился без гадливости… нет! Не бывает такого. И женщины недалеко ушли: если надо на ком-то злость сорвать, то лучше меня и не выберешь. Меня презирать легко и приятно. Будто мне душу отрезали вместе с… Бесхвостый пёс, ага.

А другим евнухам дружить со мной тоже без надобности. У каждого – свои проблемы и болячки. Зачем я им сдался? Им же выживать как-то надо, выслуживаться. Выкручиваться как-то, чтобы пореже делали больно. Это лучше в одиночку, по себе знаю.

Так что они меня, конечно, изрядно поизводили сегодня, но они-то всегда так живут, а я – нет. Я же счастливчик сравнительно! Вот пришёл – а госпожа моя…

Госпожа моя… госпожа моя… был бы я настоящий, настоящий аглийе-полукровка, настоящий мужчина, настоящий боец! Целый, всё на месте… Ха, что я несу?! Да я бы мучился сильнее, чем сейчас, наверное! Вот смешно-то. Госпожа моя – царевна, а я – деревенский мужлан. Солдат, например. Шакал, ага.

Думать очень, очень полезно. Никогда бы Яблоня не позволила какому-то шакалу поганому до себя дотронуться. И никогда бы я её не увидел и не узнал, и не поцеловал бы её ручку ни разу, и косы бы не заплёл. И уж тем более она бы меня никогда не обняла. Так о чём я жалею? Вот потеха-то!

А Ветер мне сказал: «Ты – мой солдат. Дерись за неё». Евнухам таких вещей не говорят. А он ещё и дотронулся – не как эти мрази, шакалы, похотливые твари, а как до человека дотронулся. Как до… как до своего конюшего, к примеру. Или – до пажа. Без грязных мыслей и не брезгуя. И сказал: «Ты молодец».

Не смей его ненавидеть, не смей!

Он же принадлежит моей Яблоне. И малышу. И я помолился Нут, чтобы у них всё было в порядке. У меня от души отлегло потихоньку. И нож этот между рёбрами, от которого иногда ужасно больно ни с того ни с сего, тоже пропал. Дышать стало можно.

Я подумал, что все эти нервы и суета – из-за дворца, будь он неладен. Пока в Каменном Гнезде жили, настолько худо вроде бы ни разу не было. Если уж очень подступит – подышишь, и отпустит. Привык ведь уже к царевичу, смирился, успокоился… а тут опять откуда-то полезло.

Поганое место этот дворец.

Я минутку послушал их за дверью. Ну что, это надолго. Вряд ли позовут, думаю: зачем я им сдался? Фрукты, ти, лепёшки, мёд – всё у них там стоит около ложа; вода в кувшине, на столике шкатулка с персиковым маслом и благовониями. А Яблоня не любит, когда я суюсь некстати.