Ну и не будем соваться, ага.

Я решил заняться чем-нибудь полезным, чтобы не заснуть, и пошёл на женскую сторону, проверить малыша. Только малыш спал, и Сейад спала; я уже хотел рассердиться и разбудить её, чтоб охраняла как следует младшего царевича, но тут этот бледный кошмар – один из близнецов – высунулся из пустого воздуха, как из-за двери, и поднёс мне к губам холоднущий палец. Вроде знака, что всё под охраной. А я из комнаты выскочил и губы тёр-тёр, умылся и снова тёр – и всё равно такое чувство, что мертвеца поцеловал.

Умеет себе царевич солдат выбирать, ничего не скажешь.

Я хотел вернуться к дверям Ветра, но этот дворец просто громадный и весь из переходов, как лабиринт. Я долго блуждал, устал, пока в конце концов не вышел в похожее место. Смотрю: горят светильники в виде тюльпанов, дверь с резными жеребцами, ковёр с пурпурным узором, всё как надо… только запах померещился какой-то другой. Я, конечно, всего-навсего евнух, но на птичье чутьё это ни капли не влияет: вроде как чужими из-за двери тянуло.

Чужими мужчинами.

И меня вдруг как стукнет под ребро! Кто это там у них и как может быть?!

Я подобрался к двери, как смог, тихо – и прислушался. А за дверью услыхал голос царевича Орла и шаги взад-вперёд. Перепутал опочивальни по дурости, ага.

У меня от облегчения даже коленки мелко затряслись. Ну слава тебе, Нут, это не с Ветром-Яблоней что-то случилось, а просто я болван без памяти. Уже хотел идти, как вдруг слышу, Орёл говорит:

– Ты хоть понимаешь, какая это может быть беда?

А какой-то незнакомый, старый, но очень твёрдый голос ему ответил:

– Булат доложил Светочу Справедливости об одном голубе, мой царевич, – и Лучезарный опочил. А спустя час на голубятню слетела целая стая с метками побережья. Четырнадцать штук – а на побережье в любом тамошнем городке вряд ли нашлось бы больше двадцати царских голубей сразу.

– И все без писем? – спросил Орёл.

– Все без писем, мой царевич.

Я чуть на пол не сел. Это что ж должно было случиться, чтобы царёвых голубей выпустили без почты всех разом?! Там у них, на побережье, что, город сквозь землю провалился? Или огненный дождь хлынул? Чтобы успеть только выпустить, а письма написать и привязать не успеть…

Орёл рассмеялся, только, скорее, злобно, чем весело, и сказал:

– В тот день, когда Ветер и его пащенок прибыли во дворец, на наших землях творится какое-то нестерпимое зло! Вот это новость, Янтарь! Ты рассказал об этом братьям?

– Я ждал приказа царевича, – сказал Янтарь, гад, и поклонился, наверное, потому что зашуршал парчой.

– Хорошо, – сказал Орёл. – Расскажи. Всем – кроме Ветра. И с утра сообщи Лучезарному. Нут послала знамение с птицами. Ясное. Яснее некуда. Возьми, ты заслужил, – и бросил какую-то, я думаю, вещицу, потому что золото не звенело. Перстень, наверное.

О! У меня живот схватило от ужаса. Что это я подслушал!

Я дёрнул оттуда сломя голову, стараясь только не нашуметь. Слава Нут, слава всем добрым богам, перед тем как выскочить в большой покой, из которого расходились коридоры, приостановился и продышался – а то, думаю, заинтересуется кто-нибудь, с чего это евнухи носятся по ночному дворцу, как угорелые кошки. И дельно.

Стражник-человек меня чуть с ног не сшиб. И ухватил за локоть, так что едва руку не сломал.

– А ну, стой! – говорит. – Ты чего тут снуёшь? Вынюхиваешь?

Я вспомнил, как мне Ветер говорил, и дал меди течь сквозь кожу – и этот храбрый сразу отдёрнул свою поганую лапу. А я сделал надменный вид и сказал:

– Ты что, не видишь, что я – аглийе из свиты царевича Ветра?

– А на стороне царевича Орла что творишь? – спрашивает. Но гонору уже поменьше.

Ну и я снизил тон. Вроде сменил гнев на милость.

– Дорогу ищу, – говорю. Самые простые вещи говорю, чтобы можно было легко проверить. – Из женских покоев, госпожа посылала посмотреть, спит ли ребёнок. А я заблудился. Мы же тут недавно…

Шакал… ну, сокол, сокол!.. хохотнул, посмотрел на меня сверху вниз, но уже не пытался хватать руками. А я сказал как можно спесивее:

– Что ты на меня уставился, как на невидаль? Разве не знаешь, что у господина моего вся свита – демоны? Лучше проводил бы, а не стоял столбом. Вот-вот госпожа хватится.

Провожать меня он, положим, не пошёл, но дорогу показал и был учтив. И я добрался до покоев Ветра за пять минут. А там, в коридоре, который вёл к опочивальне, наткнулся на Керима.

Я торопился, но Керима всё равно был ужасно рад видеть. Я уже давно не беспокоился, что он шаман и неверный. Мне ни один мужчина столько добра не сделал, как Керим – и совершенно задаром, просто из личного удовольствия. Поэтому я ему сказал:

– Привет, Керим, возлюби тебя Нут! – поулыбался и хотел было бежать дальше, но он меня взял за плечо и повернул к себе. И не ухмылялся, как обычно.

– Привет, – говорит, – птенец. Вот кого я искал: тебя я искал. Ты сейчас ко мне пойдёшь и будешь делать то, что я тебе скажу, потому что ночь для этого дела стала очень хороша, и ты тоже для него хорош. Лучше тебя в свите царевича никого нет для этого.

– Да брось, Керим, – говорю. – Потом. У меня к царевичу важное слово, – но, ясно, не думаю дёргаться, потому что Керим никогда и ничего не делает просто так.

Хотя скажи мне такое кто-нибудь другой – наорал бы на него, не думая о последствиях. Нехорошо всё это как-то прозвучало.

А Керим погладил меня по щеке и подтолкнул в спину, к своей комнатушке на половине бойцов.

Я пошёл. Захожу к нему, а у него в чаше для благовоний горит целый костёр, и в комнате жарко и светло, как днём, даже без свечей. Пахнет какими-то травами и золой; надо думать, Керим колдовал и травы жёг.

Он меня к ложу подвёл и почти что силой усадил – надавил на плечи. Я сел, а он отвернулся и начал на маленьком столике что-то перекладывать. Позвякал чем-то, пошуршал – и повернулся ко мне с бутылкой в руках. Маленькая тёмная бутылка и, кажется, не стеклянная, а из какого-то полупрозрачного камня. По тому, как он её держал, показалась мне очень тяжёлой. Вместо пробки – резная собачья головка.

И Керим сказал:

– Ты, Одуванчик, протяни мне руку, вверх ладонью – и неподвижно её держи, не дёрни, не колыхни. Ты не бойся, дыши спокойно, тебе ни больно не будет, ни плохо не будет. Я буду царевичу гадать, а гадать я буду на тебе, потому что ты, Одуванчик, чистый отрок, который с женщиной страсть не делил.

– А влюбляться считается? – говорю.

Керим только ухмыльнулся.

– Нет, – ответил. – Если бы у кого другого, тогда надо было бы смотреть через огонь, мысли проверять, чистые мысли или грязные, но тебя, Одуванчик, я даже проверять не стану. Потому что, какие бы мысли у тебя ни были, страсть ты с женщиной всё равно не разделишь.

Грустно это, конечно, прозвучало, зато резонно. Я протянул Кериму руку – и он вытащил из бутылки пробку и налил мне прямо на ладонь какой-то жидкости, страшно холодной, густой, блестящей и совершенно чёрной вроде смолы, которой лодки смолят.

Я на Керима посмотрел вопросительно, а он бросил какой-то бурый комочек в светильник и говорит:

– Ты не на меня смотри, Одуванчик, ты в ладошку свою смотри. Ты туда смотри, в зеркальце это чёрное, а я в тебя смотреть буду – так мы с тобой и увидим дороги Судьбы: и прошлое, и грядущее. Смотри, смотри.

Бурая штучка загорелась и чудесно запахла… как бы сказать? Сладко, но не приторно, чуточку терпко, медово и пьяно вроде цветущего хмеля. Я посмотрел в это чёрное на своей ладони – и чернота вдруг как-то втянула мой взгляд в себя, я будто влетел туда, в это тёмное стекло. Малый миг это было очень страшно, а потом я стал видеть.

Я увидел море, только оно было не синим, а серым, вправду как отражение в чёрном зеркале. И по этому морю плыли корабли – не наши. Наверное, на таком приплыла Яблоня, а потом он утонул: громадные корабли, даже не описать какие, и люди на верёвочных лестницах, ведущих на мачты, висели, как муравьи на травинках. И всё было серое. Серый Мир, ага. Вернее, отражение в нём.