Так что, если пересекусь в Просторе с Железной Когортой — сам понимаешь, Проныра. Шарах — а потом уж разберёмся. Хоть иногда меня это сильно печалит.

Сегодня я, наконец, на месте. Радостно.

Вообще-то, «на месте» – громко сказано: от гор Хен-Ер до ближайшего города километров четыреста, никак не меньше; абориген может попасть сюда только случайно – поэтому этнографу тут, в сущности, делать нечего. В горах работают биологи; это место – биологический рай, месяц работы опровергает сотню лет классических теорий. Лаборатория тщательно замаскирована; даже вблизи она напоминает горный кряж – чтобы гарантировать секретность миссии: аборигенам совершенно не нужно о ней знать. Ксенологи и эволюционисты с Земли пускаются на любые ухищрения, чтобы попасть на плато Хен-Ер хотя бы в командировку.

Этнографы на Нги-Унг-Лян так не рвутся. В этом мире уже произошло катастрофически много несчастий с земными учеными. Смерть – не худший случай, ей-Богу…

А вообще, я замечал, даже биологам аборигены не нравятся. Срабатывает охранная система «ключ-замок» – местные гуманоиды слишком похожи на людей, но при этом не люди, наше подсознание выдает неслышный сигнал тревоги: «Чужой! Оборотень!» В других гуманоидных мирах система иногда сбоит, не распознает, чужак воспринимается, как землянин другой расы – люди пускаются во все тяжкие. Гражданское население Земли вытаращивает глаза: «Ах, Аэлита! Неужели возможно – с инопланетянкой?!» – ужас, помноженный на болезненное любопытство. Что возьмешь с гражданских… Этнограф знает: вживешься в образ, просуществуешь в их мире, в шкуре шамана-барона-аптекаря-министра-менестреля лет десять – и они для тебя уже не инопланетяне. Люди для тебя инопланетяне.

Но на Нги-Унг-Лян такого не случалось и, надо думать, не случится. Совсем чужие. Хотя у меня нет статистики для точного вывода… мой предшественник, продержавшийся дольше всех, не проработал тут и полугода. Сняли с программы – нервное расстройство. Его от аборигенов тошнит, физически. От любого телесного контакта, хоть от толчка локтем в толпе, замыкает – фобия. А казалось бы – прожженный парень, немолод, работал на Шиенне…

Смешно, как подумаешь. Шиенна считается непростым местом: гуманоидная – да ладно, человеческая! – культура, уровень развития основных государств мира соответствует примерно Х – ХI веку земной Европы. Как говорил один из моих приятелей-историков, милейший Женька Проскудинов, «царство мрака и срака». Местные жители ещё не знают понятий «канализация», «гигиена» и «микробиология» – ох! По колено в грязи, дерьме и прочих средневековых радостях. К вони города надо привыкать неделями. И ничего, нормально. Привыкаешь в конце концов. И к тараканам ростом с ладошку младенца, и к крысиному помету в твоем утреннем напитке, и к цвету нижней юбки твоей случайной подружки – каковой цвет гражданским лучше не описывать. И к обыденным смертям. Работать интересно; на частности порядочный этнограф не должен обращать внимания.

Брезгливость – свидетельство профнепригодности. Зато фатализм – очень и очень полезное качество.

Нги-Унг-Лян – «старше» Шиенны. Можно прикинуть век семнадцатый-восемнадцатый, причем культура – не сравнить с шиеннской. Аккуратники. Уже изобрели примитивный микроскоп, понимают, что такое зараза, но и раньше отличались мастерским избеганием эпидемий. Надо думать. Их обычный уровень смертности – в мирное время, в нормальной обстановке – так высок, что приличная земная эпидемия чумы, вероятно, погубила бы цивилизацию. Они очень наблюдательны, среди них есть отменные интуитивные лекари, они любят чистоту и прирождённые эстеты; их города – конфетки, сравнительно. В здешних, расположенных в предгорьях Хен-Ер, в стране под названием Кши-На, есть что-то общее с раскрашенными японскими гравюрами по ощущению; Анатолий Петрович, начальник биологической партии в разговоре со мной называет аборигенов «эти твои самураи».

Со странным выражением лица. Боюсь, что это – гадливость.

Я рассматриваю фотографии «своих самураев», своих нги-унг-лянских ровесников, сделанные со спутника – никто, кроме этнографов, в прямые контакты не вступает. То же самое впечатление, что и на Земле – никакие они, конечно, не самураи. Но не кажутся мне отвратительными, как многим другим парням с Земли. Хотя… я ещё с ними не жил.

Мой камуфляж несовершенен. Я смотрю на себя в зеркало – и на изображения местной молодежи. Прикидываю возраст своего «персонажа» – он старше меня лет на восемь. За тридцатилетнего местного жителя я никак не схожу, и моя, довольно-таки привлекательная для земных барышень физиономия кажется мне грубой харей по сравнению с фотками аборигенов.

Здешние мужчины – гораздо женственнее наших. На земной лад – очень женственны, одно это у многих землян вызывает омерзение. Из-за мягкого очерка лица, больших глаз, чистой линии подбородка, у всех, вне зависимости от местной расы, как у земных женщин; правда, у отчаянных местных мачо с возрастом лицо грубеет, но ненамного. Из-за того, что на их телах фактически нет растительности, а на лицах её нет в принципе. Гнусно было, когда весь мой волосяной покров выжигали лазером, зато теперь я гладкий, как младенец – первого работавшего здесь этнографа убили от ужаса перед его щетиной: приняли за злого духа. Ещё из-за того, что их подросткам и юношам нравятся косы, ожерелья, браслеты, из-за того, что местная аристократия следит за руками, как может, и показывает холеные пальцы, как земные манерные дамочки. Из-за подчёркнуто небрежных поз, кошачьей лени и расслабленности движений в покое – и пружинной собранности в минуту опасности, опять-таки, кошачьей. Из-за балетной какой-то пластики, чужого строения скелета и мускулатуры, чужого строения суставов… Человеческие мужчины движутся гораздо более угловато, резче – особенно демонстрируя силу. Боюсь, что в толпе буду выглядеть, как танк на городской улице…

Внешность аборигенов обманывает дилетантов. Мы все мыслим стереотипами; наши стереотипы, прихваченные с Земли, могут определить юного местного аристократика, как «жеманного хлыща», он кажется слабым и зависимым – если не приглядываться. Землян несет, они могут почувствовать себя королями в этой «стране слепых», стране хлюпиков – и это их последняя иллюзия в жизни.

Мне никогда не подделать жаркий огонёк, горящий в глазах любого аборигена, эту искорку в их душах, которая при виде крови разгорается в полыхающий костер. В меня вцементирован ограничитель внутривидовой агрессии, я не могу убить человека, не перешагнув через высоченный внутренний барьер – у здешних, похоже, этот ограничитель отсутствует в принципе. Как факт. Любил-убил. Господь наш Иисус до этого мира не добрался – а буде добрался бы, вероятно, был бы тут крайне непопулярен. Другие представления о гуманизме.

Перед самым отлетом случайно слышал, как мама говорила по телефону приятельнице: «Коля исследует цивилизацию гермафродитов», – с легким презрением к самому факту существования гермафродитов, ничтожных созданий. Ей простительно, она химик. На самом деле, Коля – я – прилетел сюда, чтобы исследовать цивилизацию боевых гермафродитов. Отнюдь не бабочек. Гермафродитов – прирождённых убийц. Гермафродитов с Нги-Унг-Лян, мира, опровергающего теорию эволюционистов о невозможности существования биологической системы такого типа, не вырождающейся через несколько поколений.