– Ваше высочество, брат Бенедикт пьян до бесчувствия, а ваши люди ведут себя… отвратительно.

Что меня всегда ужасно радует, так это когда сама судьба наказывает такого типа. По заслугам, ха! Бароны, конечно, посмеивались у меня за спиной, но я сделал серьёзное лицо и сказал – строго:

– Так вы, брат Доминик, вздумали жаловаться мне на этих подвижников, готовых умереть за Господа?

Стивен так фыркнул, что выплюнул вино на скатерть. А этот гадёныш на него зыркнул без малейшего благочестия, злобно. И уставился на меня. А я сказал:

– Ты что тут стоишь?! Ты кто, штатный фискал или монах, а, Доминик? Твоя служба – обращать грешников к добру, так вали, обращай!

И кто-то из баронов свистнул, как гулящей девке.

Он, клянусь Господом, чуть не разревелся! Только злость помешала. Сжал кулаки, повернулся на каблуках и вышел. Альфонс свистнул ему ещё разок – за дверью его, похоже, дожидались. Я со смеху чуть не помер!

Когда все отсмеялись, Жерар сказал, всё улыбаясь:

– Ваше прекрасное высочество, ваши волкодавы же его размотают на нитки! А язык неверных больше никто не знает…

– Да и плевать нам на их язык, – ответил я. – О чём нам с ними беседовать!

А Жерар, всё-таки умный парень, как я считаю, грустно сказал:

– Но ведь война, ваше высочество. А если понадобится допрашивать пленных? Или читать чужие донесения? Придётся помешать солдатам веселиться…

Альфонс икнул и сказал:

– Точно, ваше бесценное высочество. Как бы нам не пришлось отвечать перед Иерархом за эту сволочь! Тоже мне монах, духовной кротости – ни на хвост свинячий!

Ладно, вышли. Заглянули в кубрик – картина! Я подумал: задержаться минут на десять было бы ещё смешнее. Даже хотел тихонько постоять в сторонке, пока… ну пока ему окончательно мозги не вправят – но тут Жерар заорал на весь океан:

– Принц идёт!

Эти двое, которые гадёныша держали, отшвырнули его в сторону, как паршивого котёнка – сделали вид, будто ничего дурного не имели в виду. И все вокруг, пьяны или нет, но приняли благочестивый вид. Я сказал:

– Ай-яй-яй, кто же так ведёт себя с духовным лицом! Это же совсем, клянусь честью, нехорошо!

Орёл с Оком Господним, выколотым на бицепсе, ухмыльнулся и сказал:

– Да какое он духовное, ваше прекрасное высочество! Сам напросился… – смешно смотреть, как такой волкодав виляет хвостом и оправдывается. – Вы, прекрасный господин, слишком уж милосердны!

– Ребята, – сказал я отеческим тоном, – разве это способ учить добру, а?

Они, конечно, тут же догадались, какой способ лучше, ха! Вытряхнули его из остатков балахона и вломили, как матросу, куском просмолённой снасти, завязанной в узлы. Что ж, тоже вышло забавно!

Я хотел их остановить, когда гадёныш начнёт орать, но он оказался такой злобной и упрямой сволочью, что молчал до упора. Мне пришлось-таки вмешаться, когда стало похоже, что он вот-вот сдохнет. Может, и зря.

Зато потом, уже до самого берега, этого Доминика было не видно и не слышно. Брат Бенедикт мне говорил, что ещё пытался заботиться о его душе, наставлял насчёт смирения, но гадёныш есть гадёныш. Как был упрямым злыднем, так и остался. И на глаза мне не попадался до самого берега.

А каков был берег, дамы и господа! Я сам просто очаровался этим местом: такой милый зелёный бережок, так тепло, такое солнце… Здесь было так красиво – я даже не ожидал, что может быть настолько красиво. Красивее, чем на любых картинках. Океан весь играл солнечными пятнами, как живой, но берег-то был ещё живее.

И я точно решил, что Асурия мне подходит. Что я её, может быть, вообще возьму себе. Потом. Когда моя армия согнёт этих поганых язычников в бараний рог. Обращу тех, кто выживет, в истинную веру, прижму покрепче – и такая весёлая жизнь пойдёт… У меня даже дух захватило от этих чувств, похоже было на влюблённость – ну, знаете, в какую-нибудь очень хорошенькую и очень капризную, с которой точно знаешь, что намучаешься, но вся суета стоит ночи.

Я впервые понял, что ту корону, которой дома ждать не дождаться, теперь можно и побоку. Ах, Господи, твоя воля! Я подумал, какая у меня тут будет корона, какая земля, какие сокровища – нет, это была удачная мысль, насчёт похода! Господь внушил, Господь!

Первый же город мне очень приглянулся, прямо как пирог на столе. Издали он был не белый, как я привык, а ярко-красный, почти оранжевый. На зелёном. С этими корабликами на синей воде, совсем как игрушки – две щепки и парус. Картинка.

Этот город был весь из башен и стен, но не похож на крепость – хрупкий какой-то, будто из вафель. Мне на минуту даже жаль стало его рушить, но тут представилось, что под этими вафлями золото, груды золота, а дальше за ними вся эта чудесная земля, которая будет моя, – и всю эту блажь как рукой сняло.

Так что я приказал открыть огонь со спокойной душой.

Помилуй, Господи, меня грешного – не пристала монаху гордость, но нет сил бороться. Веровал истово, что его святейшество – истинный провидец, верую и нынче… всё он проницал и зрел, только пёкся о слугах Престола Небесного, более сведущих и более нужных его двору, чем я, недостойный. Не о престиже Святого Ордена, нет. Забота о престиже вместна, когда в начинании и впрямь есть хоть какая-то тень святости. Просто о жизнях присных своих пёкся.

Я не присный и в свиту святого отца нашего попал по случаю, лишь благодаря склонности к изучению чужих наречий. Настоятель нашей обители во имя Подвижника Феликса, беседуя с послом Иерарха, отозвался обо мне с похвалой, как об искусном переводчике. Тот сообщил его святейшеству, а впоследствии при дворе Иерарха понравился мой перевод сочинения Дхаан-Шеа под названием «Дорожная пыль». Не знаю, благочестивым ли огнём я горел, переводя сию поэму, но был уж точно одушевлён тою же любовью к сущему, что и древний языческий поэт, с которым я несравним талантом и который покинул мир, не узнав истины, а лишь её предчувствуя. Вероятно, Святой Отец именно это и оценил.

Потом его святейшество говорил мне: «Так и должно, дитя. Надлежало бы и впредь проникаться светом истины, исходящей из любого источника. Мне по сердцу, что твоя любовь к истине сильнее благочестия и посему не позволяет искажать мысли язычников в соответствии с нашей, знакомой мудростью», – и был добр и щедр безмерно, даже позволил читать языческие сочинения из своей личной библиотеки.

Два года я был так счастлив, как только может радоваться жизни дитя Божие. Мне приходилось читать и переводить не только поэмы и философские трактаты; в библиотеке нашлось великое множество трудов по землеописанию и истории языческих земель. Зная наверняка, что никогда не покину стен святой обители, я грезил наяву о далёких краях и неведомой жизни; мысль о мудрости, светоносной и благостной, но воистину отличной от нашей, всё глубже укоренялась в моём рассудке. Простые монахи, с которыми я имел общение прежде, были склонны третировать любую непохожесть на обыденное как грех и зло; свита же его святейшества, столпы веры, осиянные образованностью и проницательностью, лишь отмечали необъятность промысла Господня и его любовь к самым невероятным из своих созданий.

Его святейшество иногда, выезжая из резиденции, брал меня с собой в качестве писца. Мне случалось писать под диктовку письма важным особам; я не был удивлён, записывая отеческие наставления его святейшества принцу Антонию – но до глубины души поразился, узнав, что сам передам письмо.

Я не знал мира, а мир, заключающийся в светском обществе вельмож и военных чинов, и не стремился узнать. Я был вполне готов заочно считать каждого из мирян, занимающих столь важное положение, образцом благочестия, разума и доблести – и вовсе не желал менять это мнение. Меня бы осчастливило предложение отправиться на Чёрный Юг с миссией, но ужаснула необходимость участвовать в войне на Чёрном Юге. Я вообще не хотел смотреть, как убивают людей – и в особенности не хотел смотреть, как убивают моих грезовых язычников.