На ковре у её ног, обнявшись и держась за руки, лежали мёртвые женщины.

Их было пять, все они являли собою образец яркой и грешной языческой красоты, все они были молоды: младшая казалась совершенною девочкой, не вошедшей в девичество. Эта младшая обнимала шестого мертвеца – мальчика-кастрата, своего ровесника, девически хорошенького, прижавшего напоследок руку госпожи своей к почерневшим губам. Рядом с телами валялся пустой чеканный золотой кубок, усыпанный гранатами – я услыхал отчётливый запах горького миндаля.

– Да как… – начал принц Антоний и задохнулся.

– Как они посмели, вы хотите сказать? – закончил я, чувствуя непонятное желание сразу усмехнуться и разрыдаться. – Неужели вы полагали, что язычники будут испрашивать у вас позволения умереть? Как бы не так! Возможно, некоторым из них милее яд, чем ваше общество.

Принц обернулся ко мне, выражая лицом и всем телом еле сдерживаемое бешенство.

– Ты знал?! – спросил он тише, чем обыкновенно. – Ты знал, что тут увидишь? Зачем ты выпустил голубей?

– Меня попросил умирающий, – сказал я. – А вам надлежит молиться с верою, если вы здесь надеетесь хоть на что-то. Молиться и просить Господа вас вразумить.

Принц смотрел на меня, сжав пальцы на эфесе и тяжело дыша.

– Если случится хоть что-то дурное, я убью тебя своими руками, – пообещал он.

– Дурное непременно случится, – сказал я и, прости мне, Господи, грязно выбранился впервые в жизни, – но, чтоб мне сдохнуть, будь я проклят, если вас боюсь!

– Да ты же готовый изменник! – воскликнул принц, вкидывая саблю в ножны. – Ты возился с подыхающей языческой сволочью, – небось, не с нашим солдатом, ждавшим отпущения, – и ты дал знак кому-то этими голубями! А вот теперь толкаешь меня на убийство, чтобы стать мучеником, тварь?!

– Всё не в вашей, а в Божьей руке, – сказал я. – Я служу не вам, но Господу и его святейшеству, Святому Отцу нашему – разве вы принимали у меня солдатскую присягу, чтобы я мог вам изменить?

– Стивен! – крикнул принц, повернувшись к двери. – Я больше не в силах смотреть на эту падаль, гром меня разбей! Следи за монахом, отвечаешь головой! Я желаю веселиться и ухожу отсюда!

Солдаты будто опомнились и гурьбой выломились из залы, толкаясь и мешая друг другу. Я присел на пол у ног старухи, рядом с мёртвыми, чувствуя скорбь и бессилие, – но Стивен поднял меня за ворот балахона.

– Пойдёшь со мной, каналья, – сказал он. – Его прекрасное высочество мне тебя поручили, а я тут торчать не намерен.

Я пошёл. Я не мог думать ни о гневе принца, ни о чём другом, в страшной усталости душевной – только отчитывал про себя «В очах Твоих, в деснице Твоей», скорее машинально, чем с убеждением. Старуха выла мне вслед.

Тхарайя назвал нашего сына Хаштеа, Огонь.

Я не спорила; это же случилось от священного огня, во всяком случае, огонь много помог. Только про себя всё равно называла малыша Эдуардом, в честь деда. Иногда мне было всерьёз жаль, что мой отец так и не узнает, что его дочь жива и здорова, что у него есть благородный зять и прелестный внук… Но мне ли роптать на богов?

Я вовсе не боялась родов, сама не знаю почему. – Раадрашь утверждала, что по свойственному мне крайнему легкомыслию. Мне даже казалось, что Шуарле и Тхарайя боятся куда больше: Шуарле иногда смотрел на меня такими глазами, будто сзади на меня рушилась стена, а Тхарайя поднял на ноги всех своих подвластных людей и нелюдей.

Сперва мой августейший супруг заявил, что роды примет колдун Керим. Всё равно-де мы нарушаем все устои, а Кериму он доверил бы и свою жизнь, и мою, и жизнь нашего драгоценного ребёнка. Я всё это прекрасно понимала, но подпустить к себе мужчину, даже колдуна, даже Керима, в момент моей слабости не хотела ни за что. Тхарайя попытался настаивать, я заплакала, он сдался.

Я и не подумала рассказать ему, что при дворе принца Трёх Островов мне пришлось бы рожать в окружении полного штата лекарей и придворных. Мерзавка. Но теперь, когда я уже кое-что знала о положении дамы и о мужчинах, этот обряд казался мне чудовищным издевательством.

Я и так чувствовала себя странно. Мне всегда нравились сладости, а с некоторых пор от запаха мёда делалось тошно, зато безумно хотелось мяса, едва тронутого огнём. Я терзала полусырые ломтики, из которых капал мясной сок, чувствовала себя каким-то хищным зверьком – и мне было чуточку стыдно и смешно одновременно. Когда Тхарайя это видел, его лицо становилось мечтательным, будто он прозревал что-то… Я чувствовала, как дитя у меня внутри усилило связь между нами – но всё равно считала себя вправе капризничать и не соглашаться, когда речь шла о Кериме. Раадрашь была со мной совершенно согласна.

С неделю Тхарайя размышлял, а Шуарле меня уговаривал. Потом принц принял решение.

Он поговорил с Керимом. Керим сказал, что у него в степи есть тётка, Белая Собака, потому что у них в роду по человеческой линии все – Солнечные Собаки, так вот эта тётка с женскими делами справится не хуже, чем сам Керим, а может, даже и лучше, «потому что женские дела – это всё-таки дела не мужские». Тётка Керима поразила моё воображение, и, когда Тхарайя послал за нею, я ждала с нетерпением.

Тётка Керима прибыла так скоро, как только позволяли горные дороги. В отличие от самого Керима она была совсем человеком, без хвоста – и не умела летать, оттого весь путь ей пришлось проделать в повозке, запряжённой мулами. Впрочем, эта особа выглядела после долгого и утомительного пути на диво бодро и весело.

Её звали Сейад. Она была очень мала ростом, очень стара и кругло толста – но при этом выглядела вовсе не отталкивающе, напротив: стоило ей улыбнуться, показав три уцелевших зуба и сузив весёлые и ясные, как у девушки, глаза – и я уже готова была любить её, как родственницу. Спустя час после нашей встречи я звала её «бабушкой Сейад».

У бабушки Сейад были четыре роскошные, совершенно белые косы и медные колечки, вплетённые в волосы над висками. От её больших и мягких коричневых рук исходил такой же чародейский жар, как и от широченных лапищ Керима. Она носила множество звенящих ожерелий, позвякивая ими на ходу: к каждому ожерелью подвешивалась золотая бляшка, похожая на монетку, с чеканным солнышком посередине. Она никогда не шаркала туфлями при ходьбе, как делают почти все пожилые дамы, – походка бабушки Сейад, мелкая и быстрая, совсем не выдавала её возраст.

Керим «брал прах от стоп», кланялся, касаясь земли кончиками пальцев, – Сейад отмахивалась, хихикала, а потом поцеловала его в нос, как мальчишку. Тхарайя она похлопала ладонью по груди: «Ай-я, сильный господин! Гори – не сгорай!» – и, по-моему, это ему польстило. Шуарле потрепала по щеке: «Погас в тебе злой огонь, маленькая птаха? Зажги добрый!» – Шуарле преклонил колена и прижал её руку к губам. Погрозила пальцем Раадрашь: «Не ломай деревьев, не жги маков, горная гроза!» – и, наконец, обняв меня за шею, поцеловала в щёку:

– Привет вам.

– Нам? – я уже успела отвыкнуть от обращения на «вы».

Сейад снова захихикала.

– Тебе и сыну твоему, гори звездой! – И когда она погладила меня по животу, я впервые почувствовала, как Эд шевельнулся. Его толчок поднял меня до самого неба; Сейад удовлетворённо ухмыльнулась и обняла меня за талию. – Солнце любит тебя. Э-э… хорошо.

И я прижалась к ней, как котёнок к кошке, впитывая её доброе тепло.

Уже потом я поражалась, как хорошо понимаю Сейад, которая говорила только на языке кочевников. Она называла моего мужа Тхеран, меня – Лилес; язык казался похожим, но отличался довольно сильно – а я понимала, не переспрашивая, даже самые сложные мысли. Стоило мне поближе познакомиться с Сейад – и сразу захотелось уговорить её остаться в моей свите; она же поняла это словно сама, без всяких долгих уговоров.

– Э-э-э, искра небесная, – сказала она при первом же моём намёке. – У моих внучек дочери правнуков примут – а у тебя никого нет. Тц-тц, не годится так: бросать молодуху одну… привык он, что детей нет у него, муж твой. Твой муж – охламон он. Сильный воин – а всё ж охламон.