Женских воплей внутри дома было не слышно, зато кто-то мерно то ли скулил, то ли подвывал, подобно побитому псу. На меня никто не обращал внимания; я подошёл близко к дому – и тут увидел чёрного юношу младше меня, всего залитого кровью, лежащего у самой стены и тщетно цепляющегося за неё в попытках встать. Он вовсе не напоминал бойца, а скорее был привилегированным слугою: рубаху, промокшую насквозь от крови, украшало золотое шитьё, а самая фигурка юноши выглядела слишком субтильною для любой драки. Я подбежал к нему, чтобы помочь чем сумею, – но, разглядев, как кровь хлещет струёю из глубокой дыры под рёбрами, понял, что не удержу несчастного на этом свете.

Бедный язычник, ухватившись за меня руками и пятная мой балахон кровавыми отпечатками, всё пытался подняться, хоть душа и покидала его. Я приподнял его, как сумел, и спросил:

– Чего ты хочешь, добрый брат? Что я могу сделать?

Он облизнул губы и сказал, глядя на меня отчаянно:

– Голуби господина… Там, на башне…

– Что же с голубями? – спросил я, сколь мог, ласково.

– Смерть… выпусти… – еле вымолвил он сквозь удушье. – Голуби… Нут…

– Я выпущу, – пообещал я истово, готовый плакать над ним. – Выпущу, клянусь Господом, усни с миром.

Я ясно увидел, что раненый успел меня понять, потому что вроде бы даже улыбнулся дрожащими губами, – а уже в следующий миг его глаза остановились и остекленели. Я опустил на них веки и положил тело на траву, а после отправился в башню, больше почти ни о чём не думая.

Солдаты, что хозяйничали в доме, не обращали на меня внимания, только отталкивая, если я оказывался у них на дороге; на своих мертвецов они глядели так же мало, как и на мёртвых язычников, а на свои раны и вовсе не глядели, если раны не стесняли свободы их передвижения. Я прошёл до башни беспрепятственно; резная дверь её оказалась приоткрыта, и я, вошедши, поднялся по крутой винтовой лестнице. Башня возвышалась над городом изрядно: выйдя на площадку, я увидел и наши корабли у здешнего берега, и бедный город, весь окутанный дымом и пылью, и фонтан, всё ещё весело бьющий посреди базарной площади, и мёртвые тела, и мечущихся по улицам лошадей из разрушенных или подожжённых конюшен… В нише под навесом я увидел небольшой вольер, внутри коего обитали голуби, чистенькие и белоснежные, как кипень. Вольер этот был вычищен с большим тщанием, а в кормушках я заметил отборное зерно.

Я раскрыл дверцу. Голуби лишь малую минуточку дичились – а уж миг спустя устремились на свободу. Белая стая, трепеща крыльями, взлетела над войной, бедою и разрушением, просияв в солнечных небесах, сделала над башней широкий круг и дружно устремилась далее на юг, к далёким горам, облаками стоящим на горизонте.

Несколько времени я стоял на площадке, глядя, как голуби исчезают в синеве, и молясь за несчастную душу; потом спустился, чувствуя себя спускающимся с Божьих небес в бездну адскую.

Я отворил дверь – и столкнулся лицом к лицу с принцем. Принц пребывал в ярости – и меня схватил за балахон на груди и отшвырнул к стене, а после дёрнул саблю из ножен.

– Ты что сделал?! – рявкнул он так, что и солдаты невольно отшатнулись. – Что сделал, отродье больной суки?!

– Выпустил птиц Божьих, – сказал я, глядя ему в лицо.

– Что?! – продолжал принц, будто не мог расслышать кроткой человеческой речи, и я, грешный, прости мне, Господи, заорал, будто погонщик на вола:

– Я выпустил птиц Божьих! Чтобы хоть чья-то жизнь уцелела на свободе!

Принц будто удивился – и глядел на меня, как на впервые увиденного.

– Чья это кровь? – спросил он с подозрением.

– Раненого язычника, – сказал я. – Его бедная душа отправилась к Господу.

– В преисподнюю! – возразил принц.

– Не вам судить, – сказал я.

– Ты дурак или предатель? – спросил принц, усмехаясь.

– Я слуга Божий, – сказал я. – Моя жизнь в деснице Господней, я – орудие Её.

Принц рассмеялся, но его солдаты, как мне показалось, слушали серьёзно.

– Юродивый или сумасшедший? – спросил принц весьма насмешливо, а я отвечал, пожав плечами:

– Ваш советник, предложенный его святейшеством. Только что вам до советов! Вам ведь убить монаха так же легко, как оскорбить женщину – так убейте меня, как того желаете.

Принц замахнулся саблей, и я инстинктивно дёрнулся; он снова хохотнул и презрительно сказал:

– Так ты боишься умереть, святоша! – но смеялся он один.

В этот момент в толпу, окружившую нас, расталкивая всех, врезался солдат. При виде принца он почтительно склонился и сказал:

– Ваше прекрасное высочество, господин барон просили вам передать, что сломали двери в покой, где, по всем знакам, жили женщины… только…

Антоний усмехнулся, оттащил меня от стены за плечо и толкнул в спину.

– Пойдёшь со мной, сумасшедший монах! – сказал он, несколько успокаиваясь. – Я тебе не верю, и я уж найду того, кто будет присматривать за тобою.

– Я не спутник вам в ваших забавах, – сказал я, но кто-то из солдат ударил меня рукоятью сабли между лопаток, а ещё кто-то подтолкнул сильнее. Мне поневоле пришлось идти – и я прикрыл голову капюшоном.

Следуя за принцем, я вместе с солдатами вошёл в чужой дом, чувствуя себя бесстыдным грабителем.

В доме оказалось гораздо прохладнее, чем на улице; тут пахло какими-то пряными травами и растёртой в пальцах геранью. Дом носил видимые следы обыска; солдаты срывали со стен гобелены, затканные цветами небывалых видов, а равно и оружие. На поставцах, как я полагаю, прежде стояла драгоценная посуда – теперь они пребывали пустыми и опрокинутыми. На пушистом ковре, опираясь спиною на стену и поникнув головой, сидел пожилой мужчина, чьи седые волосы заплетены были сзади в косу. Вероятно, богатая одежда на нём имела любимый жителями Асурии тёмно-красный цвет – но сейчас она была совершенно черна от крови. Может быть, солдаты и забрали его саблю, особенно если её украшали драгоценные каменья или золотые насечки – но, может, его кололи кинжалами безоружного: сабли я нигде не увидел…

Подходя к покоям женщин, обозначенным сильным и сладким ароматом райской прелести, принц и солдаты обменивались отвратительными шуточками, а я, грешный, сжимал кулаки, размышляя, стоит ли обрывать их или оставить всё как есть. У резной двери, выломанной с петлями, принца встречали бароны Стивен и Альфонс, глядящие весьма растерянно и жалко; откуда-то из благоуханной глубины покоев глухо доносился тот самый вой, что я слышал со двора.

– Отчего же вы здесь?! – воскликнул принц, смеясь. – Черномазые красотки, похоже, заскучали в одиночестве!

Услыхав это, Стивен побледнел и отвернулся, а Альфонса вдруг сильно вырвало на великолепный ковёр, между алыми и синими цветами. Принц с отвращением оттолкнул его с дороги и вошёл, а следом за ним – все прочие, кроме самого Альфонса.

В длинный коридор, освещённый весёлым солнцем, окрашенным цветными стёклами окон, выходили многие двери отдельных покойцев – но они все были распахнуты и являли глазам пустые комнаты. Пёстрые тряпки, бусы, безделушки валялись в беспорядке, словно брошенные в бегстве. Прямо на пути кто-то рассыпал бисер, похожий на разноцветную крупу. Мне было мучительно неловко идти по этому закрытому женскому мирку, будто шаги мои, прости, Господи, пачкали и оскверняли его – и жутко в особенности оттого, что я всё слышал этот мерный глухой плач, вовсе не похожий на причитания перепуганных мирских девиц. Солдаты как-то присмирели и притихли.

Коридор заканчивался обширной залою с широкими окнами, открывающимися прямо в сад. Розы, подобно плющу, обвивали оконные рамы, заглядывая в залу. У окна сидела старуха, ссохшаяся, седая, как лунь, и не чёрная, но буро-коричневая, будто её лицо выделали из потрескавшегося пергамента. Седые волоса её рассыпались по плечам безобразными патлами, она перебирала их, покачивалась и подвывала без слов и без слёз, глядя невидящими глазами в пространство. Седые клочья повисли на её бархатной рубахе, будто старуха вырывала себе целые пряди волос, но позабыла об этом.