Часы на ратуше били полдень, когда кортеж принцессы добрался до столичных предместий.

Джинера, в церемониальных робах цвета воды южных морей, шитых золотом, подчёркивающих огненный цвет её кудрей, в которых терялась золотая диадема, смотрела в оконце носилок и комкала уголок занавески. Белый шпиц, часто дыша, лизал её пальцы, но Джинера почти не обращала внимания на сочувствие самого крохотного из своих друзей.

У Джинеры мерзко тянуло под рёбрами. Она понимала, что это страх, пыталась взять себя в руки, но ничего не могла поделать. Страх, тяжёлый, как свинцовая плашка, давил и смещал всё внутри души Джинеры, сбивая ей дыхание.

Весёлая столица не радовалась своей будущей королеве, как должно.

Джинера скользнула взглядом по знаменитым городским воротам, украшенным великолепными изваяниями: единороги в купах цветов и райские птицы на цветущих ветвях, а над ними в гербовом щите — Святая Роза в сиянии лучей. Золотые штандарты со Святой Розой и златолесским Солнечным Древом украшали арку ворот, покачиваясь на сыром ветру. Триумф принцессы… формально приличия соблюдены. Но где же кричащая приветствия толпа? Конные гвардейцы? Пшеничные зёрнышки и медные гроши под ногами? Выпущенные на волю певчие птички?

Толпа, глазеющая на кортеж, показалась Джинере состоящей сплошь из нищих и жалких гулящих девок. И зеваки молчали, вернее, переговаривались между собой, вполголоса или даже шёпотом — то ли не желали благословлять чужую принцессу, то ли опасались выкрикнуть что-то лишнее: вместо конных гвардейцев в сияющих галунах, мехах и плюмажах принцессу встречали юркие пешие людишки с цепкими взглядами, шныряющие между зевак делово и сосредоточенно.

Джинера усилием воли разжала пальцы и разгладила смятую повлажневшую ткань. Её свита тоже молчала.

— Ровенна, — сказала Джинера ласково, — снимите, пожалуйста, занавеску вовсе. Она больше не нужна.

Ровенна вздохнула с каким-то болезненным всхлипом и раскрыла оконце целиком.

Благая столица, легендарно прекрасная, встречала будущую государыню шитыми золотом штандартами на балконах, цветными флагами на башнях и лентами на шестах — а ещё шушуканьем толпы, странными людьми, похожими то ли на воров, то ли на шпионов, моросящим дождём и ледяным холодом, исходящим и от горожан, и от стен.

Фрейлины Джинеры, которым полагалось бы весело болтать, тоже молчали. Её бароны гарцевали на холёных лошадях, заставляя их танцевать, её охрана сияла кирасами и пестрела плюмажами — но праздника не было и не было, потому что блеск кортежа принцессы златолесской не заражал весельем настороженный город. И Джинера думала, что ожидала всего, но не того, что её окрутят, как насильно выдаваемую замуж деревенскую девчонку — даже без гостей, браги и песен, просто — после короткого обряда в пустом и холодном храме.

Впрочем, уже через четверть часа она поняла, что ошиблась.

Весь ослепительный блеск благого двора Святой Земли оказался собран в одну светлую точку — как линза собирает солнечные лучи. Кортеж подъехал к дворцу.

Дворец сиял тысячами свечей во всех окнах, а на ступенях лестниц и плитах дворцовой площади мокли под мелким дождём драгоценные пурпурные ковры. Роскошный двор дожидался под пёстрыми навесами; в момент, когда кортеж въехал в арку, увитую гирляндами цветов, очень похожих на настоящие — презрев дождь, взметнулись огненные фонтаны, запели трубы и рожки, в пасмурное небо взлетела стая белых голубей, а откуда-то сверху под копыта коней посыпались свежие розовые лепестки.

Настоящие. В двух неделях от Новогодья.

И Джинера подумала, что вся эта красота, ливень золота, потраченный на встречу — не свадебный подарок для принцессы, а развлечение для короля. Те, кто устраивал представление, не тщились произвести впечатление на рыжую девочку из маленькой страны, и им уж точно было наплевать на впечатление и радость горожан — они угождали государю.

Образ короля потихоньку становился цельным в воображении принцессы — и окончательно определился, когда Джинера увидела его самого.

Юный король был красив, как вестник Божий. Белоснежный костюм превратил его стройную фигуру в храмовую статую, золотое шитьё сияло солнечными бликами, белый плащ, отороченный шкурками драгоценных северных лис, облачно белых и мягких, струился с плеч — и вся эта белизна делала вороные кудри короля ещё ярче. Джинера взглянула в его лицо, нежное и чистое, будто у девушки, с большими синими глазами и ослепительной улыбкой — и вдруг вздрогнула всем телом.

Государь Алвин шага к ней не сделал. Он стоял на пурпурном ковре, покрытом водяной пылью, водяная пыль алмазной пудрой сверкала в его волосах, он улыбался восхитительной ледяной улыбкой и наблюдал, как златолесские бароны помогают Джинере выйти из носилок.

И пока она шла по ковру, как по мокрому мху, король наблюдал. Джинера видела, как он оценил её лицо, грудь, костюм — и понимала, что король представляет себе её тело, без страсти, даже без простой похоти, с каким-то отстранённым интересом.

Джинере захотелось закутаться в десяток шуб и плащей. В этот момент она отчаянно жалела, что не родилась мужчиной — ей казалось, что гораздо легче встретить врага с оружием в руках, защищая свою страну мечом, чем позволить врагу прикоснуться к себе в постели.

Что король Алвин — враг, она уже не сомневалась.

Джинера подошла на три шага и чинила политес. Алвин, сдёрнув белоснежную перчатку, протянул руку — и Джинера подала свою.

Она ждала подвоха, но не сразу и не так явно. Король сжал её пальцы так, что чуть не сломал их церемониальными перстнями. Джинера еле удержала крик и взглянула в лицо государю, наблюдавшему за ней с холодным любопытством.

— Вы причинили мне боль, прекрасный государь, — сказала принцесса удивлённо.

— Пальцы тебе ни к чему, — ответил Алвин с ледяным смешком. — Вышивание, должно быть, отменно скучное занятие, а писать тебе незачем и некуда.

Джинера кивнула и присела.

— Я почти не умею писать, ваше прекрасное величество, — солгала она, — но, если бы и умела, не посмела бы написать ни строки, зная, что это может доставить вам неудовольствие.

— Этот маляр из Златолесья, должно быть, был влюблён в тебя, — продолжал король весело и холодно. — Нарисовал тебя с голубыми глазами, а не с бесцветными стекляшками, да ещё и приделал грудь, которой нет.

— Я дурна собой, — согласилась Джинера. — Но, полагаю, Святая Земля и Златолесье давно уже ожидали скреплённого брачными узами союза. Вы благородно жертвуете собой, вынужденно взяв в жёны худую девицу, чья ценность — лишь брачный договор; наш художник из уважения к вашей жертве всего лишь не захотел огорчать вас раньше времени, драгоценный государь.

— Ты слишком много болтаешь, — сказал король всё тем же холодным и весёлым тоном. — Это плохо.

— Как будет угодно вашему прекрасному величеству, — снова кивнула Джинера и присела глубже. — Прикажите, государь, и я сделаю вид, что родилась немой.

Видимо, этими словами она перешла какую-то грань: улыбка короля померкла, а взгляд сделался прицеливающимся. Джинера поразилась, какой ужас может вызывать его красивое юное лицо — ей хотелось провалиться сквозь землю или оказаться в монашеской келье. Лишь жестоким усилием воли она заставила себя не опускать глаза.

— Со временем ты научишься вести себя при моём дворе, — сказал Алвин. Он снова улыбнулся, но его улыбка казалась более угрожающей, чем яростный оскал. — Если, конечно, ты вообще способна учиться. Многие женщины не могут, они глупы.

Джинера поклонилась молча.

Король направился к парадному входу, и Джинера пошла рядом, чувствуя себя абсолютно беззащитной. Мужская часть её свиты уедет после свадьбы. Няня и подруги ей не помогут. Джинера смотрела на раскланивающихся кавалеров и приседающих дам Святой Земли — и встречала взгляды, полные чего угодно, только не сочувствия.

Джинера не будет государыней. Джинера должна родить государю наследника, она — его вещь, живая машина для вынашивания детей, она не вызывает у него даже обычного желания — лишь какое-то жуткое любопытство. Что ему любопытно? Нужно ли впрямь сломать принцессе пальцы, чтобы она закричала?