– Если бы лошади были созданы для всадников, они были бы созданы с уздой и сёдлами на спине, – возразил Керим. – А раз они рождаются без узды и седла, значит, они созданы для других вещей. Может, лошади созданы бегать по степи на свободе? Разве хорошо садиться на кого-нибудь сверху и бить его ногами, чтобы он бежал быстрее?

– Ну, не все нугирэк так считают, – сказал рыцарь.

– Я – не все, – с достоинством подтвердил Керим и замолчал; впрочем, по нему было видно, что он остался при своём.

Я видела, как аглийе снимали с лошадей узду, заменяя её недоуздками, и как медь выступала на их коже, когда они поднимались в сёдла – останавливая превращение на середине, облегчали своё тело и работу лошади. Да, аглийе не любили верховой езды – но выглядели всадниками благороднейшей посадки, а их кони шли свободно и легко, легче, чем обычно движутся кони под седлом.

Мы с Раадрашь укутались в плащи, но тент на повозке не подняли – я могла вдоволь смотреть на прекрасный мир вокруг, а конь Тхарайя шёл рядом, позволяя моему драгоценному принцу обращаться ко мне, не покидая седла. Сейад держала на руках крошку Эда, который был слишком мал и слишком сыт, чтобы глазеть по сторонам, а потому сладко спал. Стража Тхарайя охраняла нас от всех опасностей Хуэйни-Аман, но каким-то образом не мешала наслаждаться свободой и простором.

Мы ехали по зелёным горам и алой степи; ковёр степных трав был обрызган маками, как каплями крови. Шуарле срывал для меня какие-то мелкие белые цветы, растущие пышными гроздьями и источающие прекрасный медовый аромат. Мне подали воды из придорожного ключа, дивно чистой, ледяной. Тхарайя запел серенаду; его воины-аглийе присоединились к нему; Эдуард проснулся, удивлённо посмотрел на меня, улыбнулся беззубым ротиком и снова задремал. На горизонте встали красные стены Гранатового Города под сияющим солнечным небом.

Эта была та самая пряная сказка, о которой я мечтала. Мы выехали на большую дорогу; по ней, вздымая золотую пыль, ехали всадники на конях, осликах и удивительных существах, очевидно, созданных Господом прямо с мохнатыми сёдлами на горбатых спинах. Мимо нас катились повозки, запряжённые мулами и громадными мускулистыми быками, рыжими, с рогами, выгнутыми наподобие двух половинок лиры. Весёлые погонщики гнали уморительных овец-черноголовок с длинными висячими ушами. Везли на возах груды каких-то плодов, жёлтых, зелёных, полосатых, нереальных, будто выдуманных пьяными художниками; везли уголь, дрова, глиняные горшки, свёрнутые штуки материи. Шли босые крестьяне, укутанные в плащи женщины, белые и серые гуси, которых направляли прутиком дети в косичках и бусах… Все с приветствиями уступали нам путь. Я с наслаждением слушала, как странствующие воины, пропылённые, с иссечёнными сабельными шрамами лицами, в куртках из толстой кожи, обшитых металлическими плашками, кричали вслед Тхарайя: «Привет тебе, Непобедимый Ветер, Убийца Войны! Позови меня – я пойду умирать за тебя!» Раадрашь щипала меня за локоть сквозь шёлк плаща и с досадой говорила вполголоса:

– Если ты мужчина – ты Непобедимый Ветер, и все верещат от восторга, а если ты женщина, на свою беду, – так сидишь укутанная, как рабыня, не смея пикнуть. Это несправедливо! Разве я – не Непобедимый Ветер? Чем я хуже этих мужланов?!

Сейад ухмылялась, покачивая малыша; Шуарле хихикал:

– Раадрашь завидует принцу! – Но Раадрашь в конце концов отвесила ему подзатыльник, и он, якобы всхлипывая, уткнулся в мои колени. – Госпожа, эта жестокая женщина когда-нибудь убьёт меня!

Тхарайя взирал на нас сверху, милостиво улыбаясь, – истинно Непобедимый Ветер – и я прыснула. Между тем наш кортеж подъехал к городским воротам. Сторожевые статуи – красные драконы с нетопырьими крыльями в кривых когтях на сгибах и бычьими головами, в разинутых пастях которых отчего-то росли тигриные клыки, хмуро смотрели на суету мелких людишек у своих чудовищных лап; городская стража обнажила в знак приветствия сверкнувшие клинки, простой люд махал руками и кричал: «Медное Крыло, живи вечно!»

И всё это вдруг так напомнило мне что-то, что кольнуло под сердце. О, я сумела бы додумать эту мысль до конца и всё понять, если бы Лаш-Хейрие не был так опьяняюще прекрасен!

Эти дома лепили из красной глины, эти городские стены возвели из красной глины, смешанной с землёй. Над красными заборами зеленели деревья садов – но дворы надёжно скрывались от глаз: чужой взгляд острее иглы, беспощаднее ножа и может навлечь беду. От дурного глаза женщины укутывались в плащи, а мужчины носили красные одежды и блестящие побрякушки вроде гранатовых ожерелий, по поверью, убивающие зло, – оттого и Эдуард был закутан в алое с золотом одеяльце. Город был красный и зелёный, яркий и шумный: босые мальчишки в красных лоскутьях, с браслетами из стекляшек на запястьях, сновали в толпе с кувшинами воды, предлагая напиться за грош; солидные господа, носящие окладистые бороды, косы и золотые кольца в ушах, пили кавойе и беседовали под навесом из реек, увитых плющом; женщины прямо-таки купались в цветных шелках, выплеснувшихся из лавки на уличный прилавок; сияли золото и сталь в мастерской оружейника, а рядом молодой парень в одних коротких штанах и стеклянных бусах на голом теле как-то вытягивал из ничего изящный глиняный сосуд на вертящемся столике…

У меня кружилась голова. Мне протягивали фрукты и цветы над руками стражи. Юноша-нугирэк в живописных лохмотьях, с лукавой круглой физиономией, отбивал сложный ритм в маленький барабанчик и пел весёлую непристойную песенку, вскрикивая «хэй-я!» после каждого куплета. Рядом девушка, тоже кочевница, тоже узкоглазая и круглолицая, в одних медных обручах на голом гладком коричневом теле, танцевала в пламени костра, горящего на широком медном блюде, смеясь и выдыхая язычок рыжего пламени на каждое «хэй-я». В крохотных соломенных клеточках звонко свистели и трещали большие зелёные усатые букашки. Насквозь пропитанный маслом мужичок продавал всем желающим кусочки поджаренного теста в виде лягушек. Отовсюду пахло геранью, лошадиным навозом, розовым маслом, фруктами, горячим хлебом, жасминовой эссенцией, пылью и бараниной, приготовленной в меду с перцем. Кортеж буквально протискивался по узкой улочке, мощённой булыжником; нам улыбались и тянули руки, чтобы прикоснуться к шерсти коня Тхарайя или к деревянным ободам повозки. Опаляющей жарой, давкой и общей радостью город напоминал бальный зал в большой праздник…

В этот момент в мире вообще не существовало зла.

На самом деле они тут все были – сплошное зло: и мужики, и девки, и звери, и мухи. И жарища. И дети. Все эти язычники, Божьи враги, холуи Той Стороны. Я не думал, что всё будет настолько паршиво.

Я ведь достаточно читал о войне. Послушать других, так это ж всегда весело! Я легко могу себе представить, что было бы, напади мы на наших соседей с континента. Соседи у нас всё-таки люди нормальные, верующие люди, я хочу сказать. И они не прут на рожон с этими сумасшедшими улыбочками. Если в человека не вселится демон, человек так не может! Дико было с ними рубиться – из-за этих их улыбок перед смертью. Как с выходцами с того света.

Если человек боится Бога, ему не придёт в голову сожрать яд и подохнуть просто за здорово живёшь, как эти черномазые курвы, которые тут валялись с кем попало, видите ли, а ублажить моих ребят им оказалось до смерти неохота! Но эти, которые отравились, оказались ещё не самым худшим случаем.

Мы ведь положили этот поганый город под себя! Ну некому тут было рыпаться, некому – как же получилось, что не вышло ни победы настоящей, ни безопасности настоящей?! Ведь мои волкодавы рассказывали, каково это обычно, – а мои волкодавы изрядно повоевали в других кампаниях, будьте покойны, дамы и господа! Обычно город, который под тебя лёг, трясётся в ужасе, прячется по чердакам-подвалам, готов всё из сундуков вытряхнуть, лишь бы не всех поголовно резали, на четвереньках ползает. Но, будь оно проклято, почему ж не этот город?!