Вот тут-то Нут и явила свою первую и последнюю милость к пришельцам, вызвавшимся напасть и вызвавшимся её остановить. Медная побрякушка маленького шамана вдруг воссияла сквозь его ладонь чистым солнечным светом, и этот свет стремительно наполнил и шамана, и царевича, как вода наполняет стеклянные сосуды. Несколько мгновений мы все видели, как их тела светились изнутри, как светятся тела шаманов, заклинающих Священный Костёр. Они ухватились друг за друга, будто боялись растеряться в Вечности, но их лица выражали не столько удушье и боль, сколько глубокое удивление. Внезапно огонь вспыхнул ослепительной белизной, что заставило всех вокруг, кроме, быть может, Керима, отвернуть лица. Когда сияние померкло, северян не было.

Просто не было – ни тел, ни костей, ни праха. Костёр медленно пожирал обугленные поленья. В монолите скалы за ним не было ни намёка на провал. Мне показалось, что в трещинах камня даже растёт вековой мох.

– Хей-я, – протянул Рысёнок, очнувшийся первым. – Я думал, они умрут у нас на глазах.

– Я тоже, – сказал Керим невозмутимо. – А теперь я думаю, что их битва ещё не кончена. Им, верно, ещё воевать и воевать на том берегу; у этого северянина не северная армия теперь будет – с ним Клинок, Ясень, Прибой теперь будут, с ним твои близнецы теперь будут… Маленький шаман тебе обещал эту дыру закрыть навсегда, так вот у этой дыры теперь с той стороны часовые будут. Шаман, Солнечный Пёс, ещё никогда не уходил так – но если уж ушёл, то у нас с той стороны теперь союзники будут, шаман царевичу верный путь покажет. Что бы шаман ни думал о себе, его душа все пути знает…

Керим нагнулся и вынул из костра горящую головню. Потом прошёл сквозь пламя к скальной стене, – светясь, как светились ушедшие северные братья, – и тлеющим деревом начертал на камне знак Сердца Города, тут же полыхнувший солнечно-белым и оставшийся золотым.

Северяне медленно, одёргивая друг друга, приблизились и рассматривали угли, догорающие в костре. Насколько я мог понять, они шептались о чуде.

Сын проснулся и потянул меня за воротник. Я обнял его, отошёл от костра и присел рядом с Яблоней, всё ещё крепко спавшей на траве. Надо было делать множество дел, осмыслить множество приобретений и потерь – но солнце шло по небу, а я смотрел в её лицо, детски-нежное во сне, и не мог оторвать взгляда…

Я потом сам удивлялся, как это умудрился не испугаться. Но, услышь, Нут, не испугался ни капли – взбесился.

Это меня господин испортил. Если с рабом всё время разговаривать, как со свободным, да ещё всё время называть его бойцом – то даже такой, как я, заберёт себе в голову, что он боец. Когда эти твари появились из-за поворота дороги, у меня даже дух захватило от злости: мы что ж, выбрались с серого берега живыми, чтобы зверюги нас сожрали?

Яблоня ахнула:

– Какие мерзкие!

А я усмехнулся, как Рысёнок, и сказал:

– Они, госпожа моя, нас не видят. А если увидят и нападут – здорово пожалеют.

И Молния одобрительно огрела меня по спине ладонью.

– Да, – сказала, – бесхвостый, это ты отлично выразил. Но нам с тобой всё-таки хорошо бы перенести Яблоню с малышом через ущелье на крыльях.

– А я? – возмутилась Пчёлка.

– А ты доберёшься пешком, – отрезала Молния.

– Я тяжёлая, – сказала Яблоня.

Мы не послушали – попробовали. Я же не хуже Молнии помнил, как Месяц и Мрак перенесли нас через пропасть куда шире этой, легко-легко – только мы не учли, что у мужчин крылья просторнее и мощнее и силы гораздо больше. Молния Яблоню даже от земли не смогла оторвать. Я её поднял, на половину роста примерно – но напрягая все силы и на короткое время. И из всего этого выходило, что даже вдвоём мы её через ущелье не перетащим – вместе разобьёмся. А рисковать у нас никакого права нет.

Яблоня улыбалась, хотела нас утешить:

– Да они и не смотрят, – но когда мы стали тихонько пробираться дальше, эти исчадья нас всё-таки учуяли.

Пчёлка заорала, как ошпаренная кошка, и понеслась куда-то, не разбирая дороги, а Яблоня просто замерла на месте, когда такая тварь – железный богомол в два человеческих роста – повернулась и пошла в нашу сторону. Мы с Молнией переглянулись – и я как закричу:

– Госпожа, беги, беги!

И взлетел. Ещё успел заметить краем глаза, как Яблоня побежала прочь по тропе.

Я подумал, что их надо взбесить и увести. Может, удастся так, что они в пропасть сорвутся и разобьются, может, мы им глаза выцарапаем, но главное – взбесить, чтобы они про Яблоню забыли. И крылья меня слушались, как никогда. Я ни разу раньше так здорово не летал.

Молния сразу на них накинулась – и я вцепился в башку одному. Думал, глаза у них твёрдые, а они оказались не твёрже печёного теста – сразу подались под когтями. Я дёрнул – и почувствовал, что у меня много всякой дряни осталось на когтях. Я и обрадовался: так ему, гаду!

Не слишком-то опытный я солдат, честно говоря. Я остерегался, чтобы он меня кусалкой не ухватил, а про лапы забыл. А он меня лапой достал.

Помню, ветер в ушах свистнул – и я ещё услышал, как шмякнулся об камень и как кость хрустнула. А потом стало больно, жутко больно – и темно.

Темнота рассеялась мало-помалу. Вокруг было смутно как-то, серо – медленно, будто во сне. Я вроде бы сидел в траве – или не в траве, а в чём-то вроде пепла, сером… Ничего толком не рассмотреть, но впереди что-то блестит, тускло, как старое зеркало.

И я понял, что это – река.

Убил меня гад.

Но мне это было вовсе не страшно и не удивительно. Тупо как-то, безразлично. Понятно, что надо встать и идти, будто это приказал кто-то, но вставать не хочется. И ни о чём не думается.

Так я сидел, сидел – время тянул, будто мне тот же голос сказал, что назад пути не будет, если пойду. Не знаю, долго просидел или нет. Показалось, что Молния меня звала, голос откуда-то издали, вроде как с того берега или из-под воды, мол, иди ко мне, бесхвостый, здесь хорошо, вот увидишь – но я так и не пошевелился.

Мне надо было про кого-то вспомнить – и никак не вспоминалось.

И тут по окружающей серости светлый лучик пролетел. Мне послышалось, как собака лает – но я понимал, что никакая это не собака, а Сейад, и что это хорошо. Защищают меня. И рядом из ничего появилось что-то светлое, тёплое – только не рассмотреть, что именно.

«Ты что, – хотел я сказать, – такое?» – но не сказал, потому что не мог рот раскрыть и губами двинуть. А светлое догадалось.

«Я, – отвечает, – Яблоня, – звука в серой хмари нет никакого, но всё понятно. – Одуванчик, – говорит, – милый, очнись. Не надо тебе туда, возвращайся в мир подзвёздный, там – жизнь, тебя там любят…»

Я её узнал сразу, поверил и сделал движение, чтобы встать и пойти за ней. Но тут из-за реки целый хор бестелесных голосов завёл, как песню: «Ты живая, возвращайся к живым, не смущай умирающих. Тут нет страстей, тут нет боли, тут покой – а ты зовёшь его в мир скорбей и потерь. Дай ему отдохнуть, живая женщина – возвращаться ему незачем».

А Яблоня грустно сказала: «Разве тебе незачем возвращаться, Одуванчик?» – и я всё вспомнил окончательно.

«Нет, – говорю. – Мне надо вернуться к тебе, госпожа. Мало ли что с тобой ещё случится – Сейад-то с другого берега лаяла, близнецы теперь тоже там, некому тебя охранять. Ничего, свет души моей, я вот сейчас соберусь с силами и встану».

Те, бестелесные, мне, помню, ещё много чего говорили. Не спеши, мол, говорили, потом родишься здоровым и целым – зачем тебе возвращаться в тело калеки, мало того, что раскромсанного, так ещё и переломанного. Больно будет, говорили, и смысла нет.

Но всё это они врали. Смысл был. Встать было очень тяжело, потому что не очень понятно, как вставать, если тела не видишь – но Яблоня мне как-то помогала, и я в конце концов встал и пошёл.

Спиной чувствовал, как река удаляется. И чем дальше от неё уходили, тем было тяжелее. А потом вдруг стало ужасно больно.

И рука у меня болела, и голова болела, будто в ней в барабаны били, и всё тело так болело, что вздохнуть было трудно. Но я понял, что могу открыть глаза – и увидел настоящий свет.