А рыженькая вся дрожала, как листочек, бедняжка. Дуболомы её выпустили, она отпрянула к изгороди, там стояла, косилась и фыркала. Как я потом её уговаривал! Кокетничал с ней, нежнее, чем с честной девочкой, оглаживал, фрукты ей предлагал, кусочки белого хлеба… называл её Душенькой и Красотулей, только она не слишком-то хорошо меня понимала, глупенькая дикарка. Я даже думал послать за гадёнышем, чтобы он ей перевёл – но лошадка потихоньку перестала дичиться.

И я её взял себе. Первый трофей, который сильно меня порадовал.

День вышел очень тяжёлый, кровавый и грязный. И отпевать пришлось многих. И Жерара мне было жаль, жутко жаль, он по-настоящему преданно меня любил, но всё равно отлегло от души, когда его закопали: слишком уж тело мерзко выглядело. И спокойно в городе так и не стало, хотя у всех, по-моему, было такое чувство, что и живых-то тут не осталось. А солдатам пришлось, проклиная всё на свете, закапывать издохших язычников, потому что на жаре мясо начинает гнить уж очень быстро.

В общем, дурной день. Но все думали, что ночь будет лучше. Всё из-за того, что вечер пришёл очень славный, обманный вечер: с моря дул ветерок, стало свежо, и даже сквозь гарь и падаль чувствовалось, как розы пахнут. Лошади успокоились, а собак, брехучих и тех, которые выли, солдаты перебили, чтобы не давили на уши. И сами не орали, даже пьяные. Тишина наступила.

Чуть не сказал «как на кладбище», ад разрази! Мне не нравилось, как оно всё вышло. Днём нравилось, а вечером разонравилось. Азарт прошёл, и что-то такое появилось… досада какая-то. Недовольство.

Разве я так хотел? Я же думал, что в первом городе всю первую ночь буду кутить с баронами, а вокруг будут черномазые девки – в смысле, черномазые, конечно, но красивые и совершенно распущенные. Любви, вина и золота по горло! Что язычники перепугаются пушек и прочего, с перепугу нас зауважают – и, может, Бенедикт кого-нибудь окрестит. Что всё это выйдет весело и душеспасительно. А вышло…

Дерьмо какое-то вышло.

Разве я думал, что тут выйдет такая бойня? И грязища?

А девки тут бешеные… и беднягу Жерара убили слишком уж глупо и противно… и сгоревшие воняли так, что вся одежда, кажется, палёным мясом пропиталась… и вина нет. И золота оказалось куда меньше, чем ожидалось. Но самое главное – обращать-то, в общем, некого. Кругом только мертвецы, наши и чужие. И то ли скучно, то ли гнусно как-то.

Из всех наших по-настоящему пьян был только брат Бенедикт. Он, наверное, с корабля флягу захватил – и теперь сидел в саду под цветущим деревом, совершенно восковым, как ненастоящее, и пел псалмы. Благочестиво, но почему-то раздражал.

Наверное, умнее всего было бы на корабль пойти – только совершенно не хотелось на корабль. Скучно. Он мне вдруг надоел до невозможности, просто как тюрьма какая-то плавучая, из которой только что с великими трудами выбрались. Я только подумал, как там от всего несёт рыбьим жиром, и гальюном, и солониной, и потом, и блевотиной – и сразу стало противно. Так что мне устроили что-то вроде походного жилья в местном домишке поприличнее. Спальня прямо-таки шикарная попалась: на постель впятером можно улечься, всё в атласе и шелку, куча подушек. Пахнет чем-то приятным. Трупы оттуда убрали, а кровью никто не напачкал. Хорошо, в общем.

Я устроился в этой спальне и приказал зажечь свечи. От них пошёл отличный запах, сладкий и терпкий, медовый. Ещё я бы выпил, но за вином надо было посылать на корабли, а этого почему-то не хотелось. И я вдруг начал нервничать непонятно отчего. Командиры волкодавов расставили караульных, а я еле сдерживался, чтобы не пойти проверять посты. Чем ярче закат разгорался, тем больше становилось не по себе; принесли ужин, а кусок в горло совершенно не шёл. Казалось, что мясо падалью отдаёт. Я посмотрел, как Стивен и Альфонс едят, и подумал, что на самом деле не мне одному кажется.

Они вообще-то не дураки пожрать, а тут – еле дотронулись. А этот идиот Альфонс опять побежал блевать после того, как съел кусок жареного гуся. Меня это уже начинало бесить: слабак, кишка тонка – сиди дома!

Уже хотелось отослать баронов и позвать к столу волкодавов. Одно остановило: не годится нарушать традиции. Ещё вообразят невесть что, если усядутся ужинать с будущим королём…

И всё-таки порадовало, что Бенедикт пришёл, хотя был ещё и не вполне трезвый. Он начал очень бодро проповедовать насчёт упорствующих и коснеющих во грехе, похихикал над дикарями, рассмешил всех, успокоил… Я подумал, что хорошо бы ему остаться где-нибудь поблизости – и приказал постелить ему в соседнем закутке, где стояли низенькая кушетка и деревянные идолы. Ну, идолов-то выкинули – а Бенедикт водрузил на стену образ Всезрящего Ока, и сразу стало уютно.

Рядом с Бенедиктом эта ерунда немножко отпустила. Я расслабился, поел здешних фруктов – фрукты у них хороши, надо сказать – и улёгся подремать. Хорошо бы было взять сюда женщину… ну, так… но вроде бы неоткуда… а оставаться одному не хотелось – и я послал за тюфяками для баронов, так что они устроились на полу этой спальни.

Мы ещё поболтали перед сном. Подосадовали, что ни вина, ни девок, повспоминали, какая драка была. Стивен всё-таки отличный фехтовальщик, просто отличный, не лучше меня, но я всё равно его отметил. Зато начал потихоньку брезговать Альфонсом, которого опять потянуло на блев, когда Стивен рассказывал о чьих-то выпущенных кишках.

С чего, собственно? Кишки принадлежали язычнику, я припоминаю.

Потом совсем стемнело; когда бароны задули свечи, стало темно, как в сундуке. Я даже подумал, не стоит ли приказать оставить одну-две, но решил не оставлять. Ещё вообразят сдуру, что я боюсь темноты. Будущий государь должен думать о своей репутации. Тем более что вокруг дома стояли наши посты – кто бы прорвался?

Стивен, дубина, сразу задрых как убитый. Альфонс крутился-вертелся, сглатывал, пыхтел – но в конце концов заснул и он. А я лежал в этой темноте, не мог заснуть, и в голову лезла всякая дрянь и блажь. Насчёт сгоревших. Уж очень их вышло много. Всё казалось, что палёным мясом несёт, и от волос, и от одежды, и постель разом пропахла – а ведь купались…

Я смотрел в темноту, смотрел – и вдруг мне показалось, что я начинаю что-то слабо видеть, будто в спальне слегка посветлело. Бледный такой отсвет, как от сальной свечки. И в этом отсвете я увидел…

На самом деле я понимаю, как это прозвучит, дамы и господа. Но это вовсе не бред. Я увидел Жерара. Мёртвого. Он стоял прямо надо мной и пялился мне в лицо своими вытаращенными глазищами, мутными, как у снулой рыбины.

Я зажмурился, потряс головой – и тут почувствовал, как потянуло другим запахом. Крови, блевотины и разрытой земли. Здешней, красной, в которую мы их всех закопали.

Он был настоящий, этот мертвяк! Эта тварь, которая разрыла свою яму и вылезла! Чтобы попытаться перепугать своего сюзерена! Сволочь!

Я рявкнул: «Убирайся вон!» – и швырнул в него подушкой. Думал, подушка пролетит насквозь, как через привидение – а она ударилась об его тело и плюхнулась на пол. Жерар даже не шевельнулся, зато Альфонс подскочил, как ужаленный, шарахнулся, закашлялся и схватил себя за горло – только без ужина ему блевануть оказалось нечем. Стивен, у которого ума всегда было меньше, зато храбрости и здравого смысла побольше, выскочил в соседнюю комнату – будить брата Бенедикта.

А Жерар стоял, не шевелясь, скалился, таращился – и вдруг оказался на ладонь ближе ко мне. Не двигая ногами. Я совершенно непроизвольно отодвинулся к стене: от Жерара несло такой могилой, что просто нестерпимо было приближаться.

И этот истеричный сопляк Альфонс всё чиркал и чиркал кресалом, чтобы зажечь свечу, а свеча и не думала зажигаться.

Бенедикт вломился в комнату с горящей свечой, Священным Писанием и парой солдат. Как вломились – так и замерли на пороге. У Бенедикта челюсть отвисла и затряслась, а волкодавы попятились – детки перепуганные. Меня заколотило от ярости.

– Брат Бенедикт, – говорю, – ад разрази! Уберите отсюда мертвеца, в конце концов! Сколько можно сопли сосать?! Вы его отпевали или нет?