– Войди сюда, – сказал Бенедикт. Я вдруг заметил, что он весьма сильно испуган, и удивился ещё больше, но вошёл в покои принца.

Моим глазам предстало дикое зрелище.

Антоний сидел на сундуке, поджав ноги, с выражением раздражения и злобы – но детского раздражения и детской злобы, я бы сказал. К ним примешивалась беспомощность, что вовсе не было похоже на обыденное выражение принца. Свита Антония жалась к стенам; солдаты остановились на пороге.

Напротив принца, вперяясь в него глазами, стоял труп. Мёртвый раздулся и почернел, но я узнал по слишком коротким русым волосам и по камзолу континентального покроя, испачканным землёю и пеплом, барона Жерара, который иногда казался мне меньшим мерзавцем, чем прочие приближённые Антония. Воздаяние – не от мира сего, вдруг вспомнил я, и стыд окатил меня жаром с ног до головы.

Стыд – и жалость. Воздаяние показалось мне настолько чудовищным, что я тут же простил Жерара в душе своей. Лишение могильного покоя жесточе, чем адские муки, подумал я. Ему?! Почему же – именно ему? Есть ужасные злодеяния, о которых я не знаю?

– Монах! – окрикнул Антоний. – Хватит глазеть! Убери его отсюда!

Надо признать, он хорошо держал себя в руках. Я услыхал в голосе его и в словах обычную безапелляционную уверенность, что всё исполнится по его желанию сим же мигом – но глаза выдали спрятанный в душу ужас.

– Ты не командуешь выходцами с того света, – отвечал я резко. Мы как-то сравнялись; мне стал безразличен его мирской титул – а Антоний, похоже, даже не заметил этого.

– Ты-то что можешь?! – сказал он насмешливо.

– Замолчи и не мешай, – сказал я.

Впервые он, кажется, услышал мои слова, уставился на меня потрясённо, но замолчал. Бенедикт ткнул меня в спину, что я понял как предостережение, надлежит, мол, разговаривать с принцем более почтительно – но мне уже не стало дела до мирских приличий.

Я подошёл к мёртвому ближе, молясь про себя о его бедной душе. Он стоял ко мне боком; я окликнул его:

– Жерар, бедный мертвец, скажи, что лишило тебя благородного покоя могилы?

Кто-то из солдат хмыкнул и пробормотал:

– Как это он скажет тебе, мёртвый?

Но труп очень медленно повернулся ко мне и принялся вдыхать. Это вовсе не напоминало лёгкий вздох живого существа: бедный Жерар весь напрягся, выпучил глаза, разинул чёрный рот и начал мучительно заглатывать Божий воздух с хрюканьем и всхлипами, подобно старым мехам. Втянувши довольно, Жерар начал медленно выпускать его из омертвелой гортани – в бульканье и шипении послышались невнятные слова:

– Ва… высо… ество… гыоб Муаниила-а… в ыуках грязных я… ычников… ва-айна за веыу… обессмеытит ваше имя-а…

Я содрогнулся. Бенедикт за моей спиною бормотал «В очах Твоих, в деснице Твоей» – и я слышал, как дрожит его голос. Антоний откашлялся и спросил ледяным тоном:

– Какого демона это значит?

– И я бы хотел знать, что это значит, – сказал я. – Может, ты обсуждал с Жераром войну за веру?

Кажется, он чуть растерялся, но тут же сказал с пренебрежительной миною:

– Да, я выслушал его. И что?

Мёртвый вперил в его лицо невидящие глаза, безмолвно открывая и закрывая рот, словно бы в отчаянной мольбе. Кровь бросилась мне в голову.

– Что? – переспросил я, еле сдерживаясь, чтобы не отхлестать принца по лицу. – Жерар предложил тебе повоевать здесь, а ты счёл это занятной идеей?!

– Допустим! – рявкнул Антоний, по виду тоже обуреваемый желанием ударить меня. – Так что из того?!

– Он толкнул тебя на грабёж и убийство, прикрытые благочестивой целью, – сказал я, сжимая в кулаке Всезрящее Око, так что острые уголки его впились в мою ладонь. Боль эта отчасти уняла мой гнев, и я смог говорить спокойнее. – Земля, которую ты залил кровью с его подсказки, его не принимает, видишь ты? Он пришёл молить тебя о помощи: ты же его сюзерен!

Антоний, как видно, тоже едва держа себя в руках, и, обдирая, дабы успокоиться, узкую полоску кружева на манжете, процедил сквозь зубы:

– Чем я помогу ему? Это дело таких, как ты, – заботиться о душах, телах и прочей требухе!

– Ты ещё можешь всё исправить, – сказал я столь проникновенно, сколь достало сил. – Прости его, дай ему простить тебя, покайся – и уводи отсюда людей. Мёртвых не воскресишь, но мы можем, по крайней мере, не множить зла…

Небольшое время Антоний слушал молча, и лицо его багровело. Потом, не выдержав, он вскочил, чуть не сбив мертвеца с ног, и изрыгнул отвратительное ругательство:

– Срань Господня! Да что ж мне теперь ради его удовольствия бросить кампанию, которая так славно начинается?! Пусть, значит, гроб Муаниила так и будет у язычников, да? И пусть они тут Тех Самых тешат?! Так, по-твоему?!

– По-твоему, это славное начало?! – завопил я. – Да молись же о даровании здравомыслия, ты бредишь!

– Этот город уже наш! – вскричал Антоний. Он так двигал локтями, что задел мертвеца – и, кажется, не заметил этого в запальчивости. – Вся эта земля, нечистый её возьми, будет моя! И если трусливые святоши вроде тебя не будут скулить, пятиться назад и предавать меня на каждом шагу – то уж в этой Асурии воссияет, чтоб она провалилась, свет истинной веры!

– Да ты бы разобрался с собственными грехами, прежде чем обращать других, – сказал я с досадой. – Вы притащили сюда свою грязь – ты и твой Жерар – а ещё обвиняете хозяев этой земли в том, что они тешат Тех Самых! Тебе же сейчас возвращаться страшнее, чем идти вперёд: ты ведь, видит Господь, боишься, что твои головорезы обвинят тебя в трусости и предательстве…

Антоний схватил меня за балахон на груди и притянул к себе.

– Если ты не заткнёшься, клянусь Всевышним, я прикажу содрать остатки твоей шкуры! И не убью тебя, не надейся, мучеником тебе не бывать! Просто буду таскать за обозом на поводке, как паршивого щенка…

– Да изволь! – выдохнул я, чувствуя на своём лице столь ужасную усмешку, что сам себе поразился. – Ну, пусти! Я пойду – к обозу или куда там? – а ты можешь наслаждаться обществом мёртвого Жерара! Сколько угодно!

Антоний выпустил меня и замолчал, дико разглядывая моё лицо. Он весьма напоминал человека, оглушённого неожиданным ударом, – и я нанёс ещё один:

– Любопытно, сколько мертвецов будет таскаться за тобою к концу этой грязной затеи?

Антонию, как видно, в тот миг было очень нужно на ком-нибудь сорвать сердце – и он влепил затрещину барону Альфонсу, который наблюдал всё это действо, едва не падая в обморок, а потом рявкнул на Бенедикта и солдат:

– Пошли вон отсюда! Это вам не балаган!

Бенедикт подскочил, подобрал полы балахона, словно бы, прости Господи, юбку, и выскочил из комнаты, а солдаты – следом за ним. Бледный Альфонс, прижимающий ладонь к горящей щеке, и Стивен, на чьей румяной глупой физиономии не отражалось ничего, кроме гадливости при виде мертвеца, остались в комнате, но им явно весьма хотелось уйти.

Я стоял и ждал, чем всё это разрешится.

– Ты зря позволяешь себе такой тон, – сказал Антоний почти миролюбиво. – Я – принц, ты вынуждаешь меня поступать круто, ты слышишь?

Я промолчал.

– Чего ты добиваешься? – спросил он.

– Я очень хочу пить, – сказал я.

Альфонс протянул мне кувшин с водой – и я напился прямо из кувшина, подобно деревенскому парню в сенокос. Антоний смотрел, как я пью, потом спросил, тише обычного:

– Ты уберёшь труп?

Жерар с чуть слышным звуком, похожим на скрип, повернул голову и посмотрел на меня помутневшими незрячими глазами. Мне было жаль его до слёз; я жаждал помочь ему отнюдь не ради избавления принца, но лишь ради его собственного загробного покоя – только это было совершенно недостижимо. Я мог только молить Господа о его бедной душе. Антоний ходил по комнате взад-вперёд, бросая на меня взгляды, исполненные нетерпения и сдержанной свирепости, и сильно мешал. Его бароны глядели умоляюще.

Момента, когда мёртвый исчез, никто не уловил. Он не растаял в воздухе и не вышел сквозь стену – он был и перестал быть, и это отчего-то вызывало ужас. Но бароны всё-таки вздохнули с облегчением, а Антоний радостно сказал: