Мы стали яркими, как вспышки ракет в ночных небесах, подумал я с наслаждением.

Мать Хейр, помолодевшая и весёлая, с серебряной мортисянской звёздочкой вокруг наружного угла глаза, восхищенно ахнула, увидев нас.

— Орлы! — воскликнула она, всплеснув руками. — Потрясающе! Я уверена, Простор содрогнется! Можно считать, что Галактика уже у ваших ног.

Почему-то это ее замечание (изрядно насмешливое) вызвало у всех нас, считая Жука, ту детскую радость, от которой хочется прыгать и кричать — а я-то думал, что уже слишком взрослый для этого чувства.

Меня тревожила только одна вещь.

Я увидел, как Мать Хейр расплачивалась с художниками из салона кредитками Лави, плотными прямоугольниками перламутрового оттенка — и я мгновенно вспомнил вечные поучения родни. Я, выходит, вынудил Мать, которая и так бесконечно много для меня сделала, потратить деньги на ерунду?!

Неужели, подумал я почти в панике, Мать сейчас думает, что у меня глупые и разорительные прихоти?! Я беспомощно взглянул ей в лицо, боясь увидеть на нем привычный упрек — но Мать неожиданно улыбнулась и погладила мою голову в непривычной жесткой щетинке: я почувствовал, как щетинка шуршит о её кожу.

— Уж не жалеешь ли ты этих денег, Ли-Рэй? Не стоит. Нам всем хотелось отметить твое прибытие чем-то веселым — а оплатил Кэлнор.

— Мамочка с утра продала пару ваших регенерационных блоков! — не удержалась Дотти. — С той станции, откуда ты.

Я растерялся, не зная, как к этому отнестись. Эрзинг хлопнул меня по спине тяжеленной перчаткой бронескафа:

— Мейнец празднует победу над системой за ее счет! — сказал он весело, и я понял, что случилось настоящее чудо.

Меня назвали мейнцем.

— Я — такой же недочеловек, как вы, да? — спросил я с робкой и радостной надеждой.

Жук тронул усом грим на моей щеке.

— Почти, — сказал он. — Не совсем, но издали похоже.

Наверное, подробный рассказ о таком пустяке, как игра подростков в красу адову, кажется тебе слишком длинным, Проныра. Но это было очень важно для меня.

Почти как первый бой. Даже больше, чем первый бой: к бою я был с младенчества готов, а к свободе — нет.

В тот день я почувствовал себя окончательно освободившимся.

Я вырос на Мейне. Честное слово, Проныра, я до сих пор не понимаю, как Мейне удалось так обработать напильником заготовку для примитивной боевой машины, без воображения, без особого мыслительного маневра, с погашенными эмоциями, что из этой грубой штуковины получился более-менее сносный мейнский пилот. Думаю, что, главным образом, дело в Матери, братьях и сестричке.

Эрзинг, Мать и информационная директория Мейны помогли мне закончить образование — именно в таком порядке. Мы с Эрзингом и Жуком модифицировали самые чудесные крылья, которые только можно себе представить — лаконского «Серого Охотника». Я даже мечтать не мог когда-нибудь пилотировать эту мечту: ты знаешь, Проныра, ваши машины рассчитаны на парапсихиков — только на Мейне всегда работал принцип «Можно всё, что нельзя, но очень хочется».

Мы потратили целый год, подгоняя «Серого» к себе. Когда Мать смотрела его в полёте, она сказала, что гордится нами — и, вообще-то, было чем гордиться. Шед до сих пор считает, что мы — счастливое приобретение для стаи: капитан-парапсихик идеально управляет машиной в физическом космосе, я — ладно, я — вполне достойный канонир, а Жук — гениальный техник.

Мы втроём заменили стае Шеда Мать — Мать снова была занята на Мейне. Тогда в нашем невозможном семействе появилось очередное пополнение — птенцы гарпий с Слиоласлаерлей, самец и самочка, которых Эрзинг довольно метко назвал Дикими Цыплятами.

На Мейне серьёзно и бережно относятся к детям, только детей собственной расы воспитывать проще, чем приёмышей: йтен из стаи Тощего Джуни честно попытался усыновить детей погибшей боевой подруги, но сломался. Он сидел у нас в коттедже, на кухне, курил, всхлипывал и говорил Матери:

— Прости, что собираюсь навязать тебе эту обузу. Не могу я больше. С тех пор, как они вылупились, я ни одну минуту не прожил без того, чтоб не психовать, Мать. Я любил Кериоланлио, видит Небо, но всему есть предел. Я не знаю, что с ними делать. Они почти не спят, всё время орут, ничего не хотят есть и, по-моему, чем-то больны — а мой диагност не может эту болячку определить. Честное слово, Мать, сам разобьюсь — и их угроблю…

— Не надо извиняться, Даймир, — отвечала Мать. — Всё-таки возиться с маленькими детьми — не совсем мужское дело. Ты же не воспитатель, а солдат… Поехали к тебе, заберём птенцов.

На том всё и решилось.

Не знаю, почему мейнцы называют эту породу генетического мусора «вестниками Всевышнего». Я видел изображения, сделанные недолюдьми, когда их цивилизации были ещё юными — ничего общего с жителями Слиоласлаерлей… или, может, мне не везло. Я вспоминаю сияющие фигуры с ослепительно-белыми крыльями, безнадёжные в смысле реального полёта, но импозантные.

А гарпии… ты видал гарпий, Проныра? Теплокровные рептилии, покрытые перьями, почему-то почти всегда взъерошенные. Шумные в принципе, а в детстве орут особенно пронзительно. Снабжены парой очень цепких и ловких лап и крючковатым клювом; этими инструментами могут превратить в мелкие обломки любой предмет в зоне досягаемости — кроме, разве что, чего-нибудь очень тяжёлого и из нержавеющей стали. Для правильного обмена веществ их надо кормить детским питанием, производимым на Слиоласлаерлей: толстыми живыми личинками, выращенными в идеальных условиях, на витаминизированной листве какого-то местного растения.

Но — толковые. И даже в чём-то обаятельные, этого не отнять.

То, что Мать всей душой приняла участие в бедных сиротках — не удивительно; то, что Дотти теперь проводила с Ниэлле и Ниалло почти все свободное время, учила их рисовать картинки и кормила червями — понятно. Удивляет, что мне было не все равно. В какой-то момент я вдруг понял, что в полете скучаю по взъерошенным шумным тварям и что они меня не раздражают. Вспоминались как-то даже умилённо: как уморительно бегают по полу, как слушают, склонив набок клювастые головки с хохолками — и что рисуют, пожалуй, уже интересно. Не по возрасту.

Я о Цыплятах часто думал и играть с ними любил, потому что они отвлекали меня от мрачных мыслей. Мои шестнадцать были ужасным возрастом, мрачных мыслей хватало.

Я вырос. Я, кэлнорец, супердоминант, вырос, будь оно проклято. А вокруг оказалась Мейна, в общем-то, ничем, кроме моей доброй воли, от меня не защищенная.

Бойцы Шеда мне верили, потому что верили Мать, Эрзинг и Жук. А я себе верить не мог: во мне тикали биологические часы — я боялся, что меня, в конце концов, сорвет с нарезки.

Я истерически боялся за Дотти. Себя драил жёсткой щёткой каждую свободную минуту, дезинфицировал одежду и постельное белье горячим паром, драил сантехнику концентрированной кислотой — лишь бы как-нибудь, случайно, не прозевать нескольких опасных боевых клеток, на которые потом Дотти напорется. Меня мучили кошмары про то, как моя сперма жутким образом, помимо моего желания, словно злобное и расчетливое живое существо, затаивается где-то вне моего организма, а потом подкарауливает и убивает сестренку.

Я уже отлично понимал, что люблю Дотти с некэлнорской силой.

У братьев, само собой разумеется, таких проблем не было. Жук родился бойцом, размножение не входило в число его жизненных возможностей — у букашек этим заняты специализированные особи. Бесполость он ущербностью не считал, для его расы она была одной из разновидностей нормы. Жук служил Матери, как матке букашек, упоенно возился с нашей электроникой и чувствовал себя абсолютно счастливым.

Эрзинг в ответ на прямые вопросы фыркал, что он — как Жук: особь, не созданная для амуров и прочей суеты. Он лгал.

Он был гуманоид со всеми нашими общими инстинктами, ему нравилось нравиться — так он и нравился. Чтобы чувствовать себя на высоте, Эрзинг сделал себя орлом Простора в кубе, идеальным бойцом, строил скептическую мину, играл в бестелесный разум — и восхищал молодых недочеловеческих женщин вне зависимости от того, был ли на нём в тот момент бронескаф с экзоскелетом.