Что я действительно понял, так это — что знакомые Матери не причинят мне никакого вреда, даже точно зная, что я — кэлнорец. А незнакомые, по-видимому, не признавали во мне кэлнорца — или им не приходило в голову, что представитель цивилизации общих врагов может спокойно разгуливать между вольными жителями посёлка.

А чего я не понимал — так это чем они все занимались. Мейнцы не были снабжены табличками с подписями, они не носили униформы, на них не было никаких чётких и недвусмысленных знаков отличия, позволявших отличить купца от штурмана с космического крейсера, врача от бойца абордажной команды, технаря от проститутки — впрочем, я не очень понимал, что такое «проститутка». Они все сливались, пестрели перед моими глазами, как сливается перед глазами неуча в ботанике множество разнородных цветущих растений на одной поляне. Их дела казались мне непостижимыми, их речь — непонятной, несмотря на прекрасный дешифратор Матери Хейр. Тянуло расспрашивать, но пока не получалось формулировать вопросы.

Очень хотелось снять респиратор, но я вдруг понял, что отчаянно не хочу светить здесь клеймом Железной Когорты. Каждому из здешних жителей оно определённо скажет: «Вот чужак, цель которого — уничтожить твоё будущее».

Мне не было страшно. Мне было стыдно.

И я уже знал, что в действительности отчаянно хочу изменить в собственной внешности.

Салон красоты, полагаю, навёл на мой критический метаморфоз окончательный лоск. Если из личинки кэлнорца вылетел мейнский шершень — то во многом из-за этого места и этого действа. Именно там я не просто понял, а прочувствовал: моё тело принадлежит только мне самому. Я — его хозяин.

Степень крамольности этой мысли с точки зрения Кэлнора даже описать невозможно. Чтобы осознать собственную власть над своим телом, надо предать всё самое святое: идею расы, крови, рода, цель собственной жизни, которая вколачивалась даже не в мозг, а в кости с младенчества, собственную физиологию… да что там! Кэлнорец, осознавший себя чем-то, кроме ходячего генетического оружия — аномалия, почище двухголового мутанта.

Я ведь понял, что изначально это место создавалось как клиника для лечения тяжёлых травм головы, лица и кожных покровов. Судя по голографическим постерам в гостиной, напоминающей кают-компанию крейсера, здесь могли восстановить из ничего обожжённое лицо, собрать переломанные кости лицевой части черепа, вырастить заново утраченный глаз… Правда, на мой взгляд, иногда результат пластической хирургии выглядел, как морда монстра… но, по-моему, это входило в планы пациента. Судя по выражению морд, блестевших новыми глазами, их владельцев вполне удовлетворял результат — и позировали они с истинным наслаждением, откровенно гордясь собственным новым образом.

А врачи и художники из салона — растлители и чудотворцы из салона — посмеиваясь, показывали мне другие голограммы, невероятной, порочной, чудовищной красы — и я отрывался. Чудесное мейнское словцо: я отрывался от корней, становился личностью и боевой единицей сам в себе, потихоньку себя осознавал.

Можно было вколоть цветной или светящийся рисунок под кожу.

Можно было отрастить любую шевелюру, поставить на черепе гребень или жёсткий ёжик, заплести косы или жгуты, отпустить бакенбарды. Строение кожи на моём лице не позволяло отпустить бороду, но весёлый недочеловек с орнаментом из стеклянных шариков по всему лицу обещал всё исправить, если мне захочется. Можно было отрастить рога, клыки, когти — и превратиться в роскошную бестию, навсегда или на время. Можно было побыть не собой — и снова вернуться в себя; можно было попробовать чего-то совсем другого, можно было любоваться собой и играть собой, как красным зайчиком лазерного луча.

Можно было всё.

Я разглядывал изображение гибкой нагой девушки-недочеловека, на спине которой был рисунок — как трещина в мироздании и в её теле, и на месте её позвоночника, в нарисованной глубине Простора, таинственно мерцали абсолютно достоверные звёзды. Лицо обычного гуманоида каким-то фокусом превращалось в ухмыляющийся череп с кровавыми искрами в глазницах — но саркастическая ухмылка невероятным образом оставалась живой и разумной. С голограммы мне улыбалась рыжая девчонка с усиками бабочки или цикады. Я увидел живого человека, чья кожа блестела, как полированная бронза, а лицо, полускрытое золотой чёлкой, походило на тронутый патиной лик древней статуи. Я любовался, вожделел — мне хотелось попробовать всего.

Но лавиец, бледный, с металлической мушкой над верхней губой, предложил выбирать на моём родном языке — и я стряхнул наваждение.

— Товарищ, — сказал я тихо и ткнул в тавро на щеке, — сделайте, пожалуйста, чтобы у меня на лице не было этого знака. Уберите его, пожалуйста. Насовсем.

Подвижное и лукавое лицо недочеловека на миг замерло — но он тут же улыбнулся.

— Товарищ кэлнорец, — сказал он на кэлнорском, — вы — очень интересная личность. Я кое-что знаю о вашем родном мире, но о бойцах Железной Когорты, желающих избавиться от знака собственного высокого статуса, я даже баек не слышал. Ведь истинным бойцом можно стать только по праву рождения, да? Кровь и раса же… Вы ведь появились на свет с этой хре… штуковиной?

— Да, — сказал я. — Я родился, это наследственная штуковина, но вы, может быть, можете как-нибудь ее срезать или выжечь? Если это больно, ничего.

— Ваша отвага, товарищ боец, внушает уважение, — сказал лавиец серьёзно, — но убрать не выйдет. Вы, очевидно, знаете: создавая эту модификацию, предки генных инженеров Кэлнора постарались на славу: боец мог потерять полчерепа, но не эмблему Железной Когорты — логично? Так что, срежем мы или выжжем — клеймо восстановится вместе с вашими живыми тканями. Впрочем, мы на Мейне и нашему разуму нет преград, товарищ. То, что нельзя отскрести, можно замазать.

— Как это? — поразился я, и лавиец показал, как.

Биологический грим, пояснил он, накладывается, как вторая кожа, а уж на нем мы нарисуем все, что угодно. Шрам, чешую, имитацию татуировки — хоть третий глаз. Только выбирай.

— Я могу сделать вас на некоторое время настоящим мохнариком, живым мертвецом, языческим божеством или боевой машиной, товарищ, — пообещал художник. — Я всякое делал. Только скажите.

Я выбрал. Лавиец возился со мной несколько часов, но результат стоил того. Когда работа была закончена, я с наслаждением увидел в громадном зеркале странное и безродное существо, помесь кэлнорца с генетическим мусором — или, если хочешь, Проныра, мусор как таковой. На моей голове топорщился жесткий ежик цвета латуни, а во всю щеку расползлось багровое родимое пятно, из которого росли целые пряди длинных рыжих волос. Оно выглядело не как грим для игры, а как настоящая мутация. Художник пообещал, что маскарад продержится не меньше шестидесяти суток — и я упоенно думал о шестидесяти сутках, свободных от Кэлнора и от статуса ЮнКомСотни с высоким индексом.

Я хотел ощутить себя свободным и цельным — а в роли ЮнКомСотни с индексом больше ста это не выходило.

А лавиец, стянув латексную перчатку, подал мне руку жестом восхитительного мейнского доверия.

— Приходи, когда начнёт смываться, товарищ, — сказал он совсем по-свойски. — Мы сделаем что-нибудь еще. Шрам. Коросту. Протез щеки… ну, придумаем.

— Спасибо, — сказал я прочувствованно. — Вы, товарищ, меня очень здорово поняли.

Лавиец улыбнулся и кивнул.

Между тем, сердце у меня колотилось, словно после тяжелой тренировки. Я наслаждался ощущением невероятной власти над собственным телом. До сих пор такой власти не давал никакой спорт: ловкость и физическая сила были моей обязанностью, очередным долгом перед великой Родиной, а изменение лица — личным желанием, крамолой, преступлением и неизъяснимым запретным кайфом.

Я снова крал себя у Кэлнора.

Выйдя из мастерской лавийца, я увидал в гостиной, изображающей рубку крейсера, Эрзинга, Дотти и Жука, они встретили меня восторженными воплями — праздник продолжался. Эрзингу выкрасили его бесцветные волосы в алый цвет с золотыми кончиками и подняли их стоймя, превратив голову в горящий факел. Дотти щеголяла копной косичек, в каждую из которых вплели неоновую нить — а в крыло носа сестренки вставили крохотный сверкающий камешек. Панцирь Жука сиял, как никелированный — яркое серебро сходило в синь к его голове и в зелень — к лапам.