Возвращалась Майя в юрту усталая, разбитая, едва передвигая ноги. Ее покачивало, тошнило, сильно кружилась голова.

Единственное ситцевое платье Майи сопрело от пота, расползлось. Об этом проведала старуха Федосья — девушки ей рассказали — и однажды, оставшись в юрте наедине с Майей, подозвала к себе молодую женщину, приласкала ее и стала ощупывать лицо, руки, платье.

— Ты очень похудела, доченька, — кожа да кости, — заметила Федосья. — Тебе надо больше есть. Богачи любят батраков здоровых. — Она вытащила из-за пазухи сверток и протянула Майе.

— Что это, бабушка?

— Платье, доченька. Возьми. Я его заработала у одних богатых людей, всю жизнь батрачила у них и вот заслужила. Бери, не стесняйся. Мне, старухе, оно ни к чему, а ты молодая.

Майя прижалась к старухе и заплакала. Федосья гладила ей волосы, целовала в мокрые от слез щеки и тоже беззвучно плакала.

Платье было голубенькое, ситцевое, немного поношенное. Федосья умолчала, что эту одежду справил ей Яковлев за то, что она много лет убирала в хотоне навоз.

Платье Федосьи было к лицу Майе, и она не находила слов для благодарности. Теперь есть в чем показаться на люди.

Федор давал Майе свой жеребячий полушубок, чтобы она могла пройти из юрты в хотон и обратно. Работала она даже в самые большие морозы в одном платье, находясь в хотоне до тех пор, пока Федор не приходил с работы или не присылал ей свой полушубок.

Приближался афанасьев день — в этот день, по-якутским поверьям, у мифического быка, символизирующего зиму, отламывается один рог. Ночи становились короче. А в хотоне было темно весь день. Маленькие заледенелые окошки не пропускали дневного света. Но когда дверь распахивали и яркий свет врывался в хотон, у Майи резало в глазах, от чистого воздуха кружилась голова, сердце гулко стучало.

Хозяйка в хотон не заглядывала — там стоял тяжелый дух, — зато выходила во двор и каждый день осматривала коров.

— У коров бока в навозе! — кричала она на батрачек. — В хотоне навоз не убираете. Если не будете чистить из-под коров, зубами заставлю скот чистить, вместо скребниц.

Забурлила весна. Вешние воды залили все низины, образовав небольшое озеро. Коров стали выпускать во двор — их все труднее и труднее было держать в помещении.

В одни из таких дней в хотон, задыхаясь, вошла хозяйка. Майя как раз сгребала в кучу навоз, чтобы через окошко выбросить его во двор.

— Ну, белоручка, — обратилась она к Майе, — научилась навоз убирать? О-о, так не пойдет. Что ж ты навоз оставляешь? На язык-то ты бойкая, а руками что-то не очень. Вот заставлю тебя языком слизывать.

Майя, воткнув в навоз лопату, стояла, не говоря ни слова. С потолка все время капало, и было просто невозможно убрать лучше.

— Ты что, боишься испачкаться? Так платье на тебе как будто не шелковое.

— Сейчас весна, а в хотоне тесно…

Авдотья не дала ей закончить:

— Тесно? Почему же ты не построила мне хотон попросторнее?! «Тесно» — и скажет же такое! Не забыла, как мой сын к тебе сватался: не понравился. Так вот теперь поработай у него батрачкой. Вот сгною тебя здесь в хотоне!..

«Так вот почему она меня возненавидела с первого дня! — подумала Майя. — Не может простить мне, что я не вышла замуж за ее вислогубого Федорку».

— Как вам не совестно так издеваться надо мной? — не смолчала Майя. — Мучаете и унижаете женщину только за то, что она не согласилась стать вашей невесткой.

Авдотья вся затряслась и побагровела, словно ее ударили по лицу. Она подняла вверх кулаки и закричала:

— Это ты меня совестишь? Да ты на себя оглянись! Бросить дом богатых родителей и увязаться за батраком, у которого, кроме вшей… Да ты должна в ноги мне поклониться, что я тебя с этим голодранцем приютила!

Хозяйка вышла, а Майя оперлась о стену ноющей спиной и схватилась руками за голову. Она готова была кричать от боли обиды за свою судьбу.

На полях стаял снег.

Буйное половодье хлынуло в Лену, и река, казалось, вскипела, затопляя острова. Песчаные вершины холмов едва виднелись из-под воды, а потом и вовсе исчезли, пряча под белой пеной жидкие кустарники. Взломанные льды с шумом и грохотом неслись по течению. Река стонала, буйствовала, и казалось, нет на свете силы, способной укротить ее.

Весна вступила в свои права, наполняя воздух пряным запахом трав и хвои. Лес зазеленел молодой листвой и шумел теперь радостно, приветливо. Громко куковали кукушки.

Коров выгнали на пастбища, и теперь Майя немного вздохнула. Она нет-нет да и выйдет на свежий воздух, погреться на солнце, отвести душу в разговоре со старухой Федосьей. Федора не было дома — его послали на дальнее поле сеять ячмень, — и Майе было скучно. Однажды она отлучилась из дому, чтобы постирать платье, подаренное Федосьей, помыться.

Желтоватые цветы подснежника щедро усыпали холмик. Майя нарвала подснежников и спустилась к долине, заполненной чистой, прозрачной водой.

«Вот тут я и постираю», — подумала Майя и вприпрыжку побежала к воде. Совсем рядом вспорхнули селезень с кряквой. Майя долго смотрела вслед улетающим птицам. Кряква летела впереди, увлекая за собой зеленоголового селезня. Он крякал, будто говоря: «Не покидай меня, моя голубушка».

«Милые мои уточки, — зашептала Майя, — вам хорошо, вы никому не принадлежите, вами никто не помыкает, как мной и Федором. Мне бы ваши крылья!.. Полетела бы я в свою елань, чтоб хоть минутку побыть с матерью, поглядеть на нее. А потом нашла бы тихий уголок, подальше отсюда, забрала Федора…» Она смотрела на уток до тех пор, пока маленькие точечки совсем не растаяли вдали.

Подойдя к воде, Майя увидела отраженный в ней холмик, покрытый подснежниками, и опрокинутое небо. Майя окунула в воду стебельки подснежников. По воде разошлись круги.

Недалеко валялся столб от старой изгороди, Майя подтащила его к воде, соорудила кадку и, сняв с себя платив, стала его стирать.

Вокруг — ни души, и Майя, наслаждаясь одиночеством, стирала не торопясь, тщательно отмывая пятна.

Разостлав на траве выстиранное платье, Майя распустила густые, длинные волосы и стала окунать их в воду, играя, как ребенок. Потом помыла голову и, подождав, пока она немного просохнет, расчесала волосы и заплела их в толстую косу.

В это время вислогубый Федорка, слоняясь по полю, увидел вспугнутых Майей уток. Он вспомнил, что недалеко отсюда есть долина, где садятся утки.

Войдя в дом, Федорка сказал Авдотье:

— Мать, я возьму ружье и пойду поохочусь на уток.

— Иди, сынок, — сладким голосом сказала Авдотья. — Будь осторожен, не утони. Надень бродни.

— Я далеко не пойду, — ответил Федорка и, взяв ружье, вышел на улицу. Пригибаясь, чтобы не вспугнуть уток, он взошел на холмик и посмотрел на долину. То, что он увидел, заставило его присесть. Федорка сразу узнал Майю и, пятясь назад, спрятался за изгородью. Майя сидела на кладке и, глядя на свое изображение в воде, чистым, сильным голосом пела:

Песня была грустная, полная тоски по родной стороне. Но она не тронула Федорку. Он не сводил глаз с Майи и думал, что будет, если он сейчас подойдет и поцелует ее в губы.

Майя огляделась и, никого не увидев вокруг, стала быстро раздеваться. Федорка обомлел, увидев ее тонкий гибкий стан, по-девичьи высокую грудь. Майя, стоя к Федорке бочком, торопливо мыла лицо, шею, грудь…

Федорка чуть не закричал и на мгновение закрыл глаза, потом, пригнув голову, пополз к долине. Ружье мешало, и он с яростью отбросил его в сторону. Майя обернулась на шум. Федорка притаился за деревом.