После выступления обвинителя слово было предоставлено защитнику Алмазова и Владимирова Керенскому. Зеленова и Быкова защищал Па-тушинский.

Керенский подошел к кафедре, печальными, полными немой укоризны и сочувствия, глазами посмотрел на своих подзащитных и негромко начал:

— Господин председатель, господа! Суд выслушал объяснения подсудимых, показания свидетелей, обвинительную речь господина государственного советника. И теперь суд располагает вполне исчерпывающими и неопровержимыми доказательствами, по чьей вине пролита кровь на Ленских приисках. У меня довольно трудное положение как защитника, на этом суде, потому что мои подзащитные Трофим Алмазов и Федор Владимиров действительно совершили тягчайшее преступление. Возможно, мне было бы легче произносить свою защитительную речь, если бы я собственными глазами, — голос Керенского скорбно дрогнул, — не видел умерших в больнице от ран, слезы убитых горем женщин и детей, потерявших своих кормильцев. И могилы, господа судьи, я видел! Их легко сосчитать — двести семьдесят три!

В продолжение всей речи Керенского на устах генерал-губернатора играла иезуитская улыбка, с которой он, видно, ничего не мог поделать. Он то снимал, то надевал очки.

— Кровь погубленных людей и их могилы тягчайшим бременем легли на совесть моих подзащитных, — продолжал Керенский. — Я был, господа судьи, на кладбище. На могилах убитых была еще совершенно свежая земля. Каждый ее комок как бы шептал моему сердцу: «Здесь покоится прах человека, которого сладкими, лживыми речами склонили к забастовке, к бунту. Он виноват перед государем, перед всевышним в тяжелом грехе. Но вина его не столь тяжела, чтобы за нее надо было расплачиваться жизнью! Тем не менее его по милости Российской социал-демократической партии лишили жизни!..» От имени сей, с позволения сказать, партии действовали мои подзащитные. И тут, как говорится, комментарии излишние. Только этим они поставили себя почти вне закона. Преступление, которое они совершили, может быть искуплено только смертью. Но, господа судьи, господа! Государь милостив, господь всепрощающий. Оставим же жизнь этих преступников в руках божьих!..

Генерал-губернатор насторожился. Он, наверно, подумал, что Александр Федорович будет просить суд о помиловании преступников.

А Керенский, действительно, всепрощающим взглядом господа бога посмотрел на своих подзащитных и попросил приговорить их к пожизненным каторжным работам.

…Когда Трошке дали последнее слово, большие настенные часы с большим медным маятником ударили пять раз. Трошка выждал, пока часы перестанут бить, и начал:

— Вот так, господа судьи, скоро пробьет и наш час. И тогда мы поменяемся местами. Мы станам судьями, вы — подсудимыми! — Не, обращая внимания на звон колокольчика, Трошка продолжал: — Но то будет настоящий, грозный, но справедливый суд, а не такой, извините балаган, как мы тут видели. Вот тогда и наступит расплата за кровь наших товарищей, убитых на Бодайбинских приисках…

— Подсудимый Алмазов — крикнул председатель суда, — вы лишаетесь переднего слова!

— Последнее слово за российским пролетариатом, — громко ответил Алмазов. — Трепещите, господа! Оно громом разразится над вами! Вы за все ответите!..

— Увести его! — затрясся в крике председатель суда.

Жандармы почти вытолкали Трошку из зала суда.

Предоставляя Федору последнее слово, председатель суда предупредил, что он не должен говорить ничего лишнего, не относящегося к делу. В противном случае подсудимый будет лишен последнего слова.

— Я человек неграмотный, — сказал Федор, — по-русски плохо знаю, якут я… Всегда думал: наш государь-солнце так же добр и справедлив, как бог, а его высокие суды карают виновных, защищают правых. А вот на моих глазах грешников сделали безгрешными, ни в чем не повинных людей — преступниками.

Председатель суда прервал Федора: суд желает услышать, признает ли подсудимый себя виновным.

— Нет, не признаю, — ответил Федор. — Виноваты не мы, а вот кто — наши свидетели. Это их надо посадить на скамью подсудимых! Почему их не посадили?

— А это не твоего ума дело! — одернул председатель.

— Прошу говорить мне «вы». У вас тоже ум не длиннее прорехи на вашем виц-мундире, а совести вовсе нет!..

— Заткнуть глотку бунтовщику! — не выдержал председатель суда.

Жандармы набросились на Федора.

— Увести его!

Федора выволокли из зада.

…Суд приговорил всех четверых к пожизненной каторге.

Майя совсем извелась от тоски и одиночества, когда увезли Федора. До этого она жила надеждами на свидания с ним, кое-как успокаивала себя мыслями, что Федор хоть и в тюрьме, но недалеко от нее. А теперь даже это потеряно… День и ночь она думала, где ей с сыном приткнуть голову, и ничего не могла придумать. Вернуться в отчий дом? Но где взять денег на дорогу? И потом ей отец сказал напоследок: «Не считай нас своими родителями. Отрекаюсь».

Помыкавшись несколько дней на безлюдных приисках, Майя с сыном поехала в Бодайбо. Она рассчитывала, что ее приютит хозяин, у которого Майя жила в работницах. Но там ей отказали — им не нужна была прислуга.

Весь день Майя и Семенчик, уставшие, голодные, бродили по городу, потеряв надежду устроиться где-нибудь хотя бы на ночлег.

«Встретить бы кого-нибудь из знакомых», — думала Майя, вглядываясь в прохожих.

На углу Большей Коммерческой и Гаумановской улиц Майя услышала громкий разговор по-якутски. Держа Семенчика за руку, она пошла к дому общественного собрания.

Навстречу ей шел хорошо одетый мужчина. Когда она узнала его, было поздно — ее тоже заметили. Это был вислогубый Федорка Яковлев.

— Кого я вижу! — зашумел Федорка, не скрывая своей радости. — Майя!.. — Он был выпивши.

Майя хотела пройти мимо.

— Ты что, своих не узнаешь? — Федорка взял ее за рукав. — Мужа-то твоего, говорят, упекли, откуда не возвращаются. Одной теперь тебе с сыном не прожить.

— Проживу и одна, — спокойно сказала Майя и попыталась освободить рукав.

— Зачем одной! — Федорка приложил к груди левую руку. — Выводи за меля замуж! Я теперь купец первой гильдии, строю в Бодайбо два магазина. Будешь у меня в золоте ходить, пить, есть сладко! На шелках спать… со мной! Пылинке на тебя на дам упасть!

— Опомнись, что ты говоришь, злой человек, — сказала Майя дрожащим голосом. — Я мужняя жена с ребенком… Постыдился бы…

— Майя, я люблю тебя!.. — на всю улицу закричал Федорка. — Скажи одно слово, и все, что у меня есть, брошу тебе под ноги, пущу по ветру, сожгу!.. Только одно слово!.. Хочешь, за один твой поцелуй вот это золото, — он достал из кармана туго набитый кошелек, — станет твоим!.. Только один поцелуй!..

— Не нужно мне твое золото, — Майя еще раз попыталась вырваться.

Семенчик стал бить кулаками Федорку по спине:

— Отпусти маму!

— Пусти, изверг. — В голосе Майи было столько ненависти, что Федорка растерялся и отпустил.

Майя схватила Семенчика за руку и не оглядываясь побежала прочь. Позади себя она слышала топот — Федорка догонял.

Забежав во двор, Майя заметалась среди теснившихся тут хибарок. Дверь одной была распахнута, и они юркнули в нее.

Так Майя попала к прачке Евдокии, вдове, матери восьми детей мал мала меньше. Самому старшему было десять дет, самому младшему — год. Мужа она потеряла три месяца назад. В порту оступился и упал в воду.

Евдокия приютила Семенчика и Майю на ночь, покормила их, чем бог послал, а на следующий день, расспросив Майю, откуда она, зачем приехала в Бодайбо, пожалела ее и оставила с Семенчиком у себя.

Теперь Евдокия и Майя стирали белье вдвоем и кое-как перебивались с детьми.

Пока стояли теплые дни, белье быстро сохло. Но вот наступило ненастье — где сушить? В хибарке много не развесишь. Трудно пришлось, голодно до зимы.

Однажды Майя понесла выстиранное белье заказчице на квартиру. Она быстро разыскала богатый особняк по Гаумановской улице. Дверь ей открыла пожилая полная горничная в цветастом сарафане.