Объединяло все три рабских класса только одно – полная личная зависимость от хозяина, который в любой момент мог изменить статус своего серва, сведя его из «элиты» в «низы», продать на свое усмотрение или даже убить. А также, разумеется, «электронный хомут», он же «койн», на шее.

«Койны», кстати, у всех были одинаковые и не отличались даже внешне. Гордиана удивило столь необычное социальное «расслоение» общества, однако задумываться над этим он не стал – на плечах висели другие, более насущные вопросы, вроде необходимости скорейшего приобретения собственной свободы.

После семи вечера средний рабский класс выходил на улицы погулять и потусоваться. Свободные от дежурств габелары, ремесленники мастерских, кладовщики и экспедиторы собирались в пивных, которые были разбросаны по всему огромному шато в количестве нескольких десятков, ходили друг другу в гости, наведывались к положенным по классу женщинам в Школу наложниц (мастеровым выделялась одна дама в неделю, а габеларам – пара) или просто шлялись по улицам и дорожкам, соединявшим отдельные строения.

«Высшие» рабы сидели в своих коттеджах, занимаясь неизвестно чем, а «низшие» продолжали носиться с поручениями и обременять себя трудом. Так что Гор тащил свою амфору, пыхтя и напрягаясь, усиленно изображая одного из таких подростков-работяг, которому срочно велели доставить бутыль по назначению. Впрочем, вино действительно было тяжелым, и изображать напряжение сильно не приходилось. Труд этот был незряшный – никто из проходящих мимо людей, в том числе и стражников, не интересовался им, поскольку было понятно, что юнец занят работой. Таким вот забавным образом Гор вскоре притопал к домику старшин и, пройдя в неохраняемую дверь (кто бы охранял здание, где проживают охранники?), поднялся к комнате, в которой жил мастер Гаврин.

Вот он, момент истины, сказал Гор себе.

Еще в первый день своего пребывания в Лавзейском поместье Гордиан понял (причем на наглядном примере), что основным препятствием к побегу являются не решетки и запоры и даже не габелары с мушкетами, а именно «койн» – электронный ошейник, надетый на каждого из сервов, включая высшую администрацию поместья.

Высшая администрация жила неплохо, практически независимо от своего хозяина, поскольку тот большую часть года пребывал в столице, а когда гостил в Лавзее, практически не интересовался хозяйственными делами, отдавая все свое внимание Дуэльной школе. Возможно поэтому у «элитных» рабов вообще не было стимула бежать. Или же контроль за их «койнами» осуществлялся не из Лавзеи, а, допустим, из храмов или из дома Брегорта в столице. Управление же ошейниками «обычных» рабов, безусловно, должно было находиться здесь, в шато.

Гор был в принципе знаком с подобными системами примитивного болевого контроля, основанного на коротких электрических импульсах – такие ошейники в его мире применялись для контроля животных – прежде всего, крупных собак, цирковых хищников или скота на выпасе. Болевые импульсы для животных были, разумеется, слабее, что вполне понятно, ибо, как показывает история цивилизации, в целом человек относится к зверям гуманнее, чем к коллегам по генотипу. Гор также знал, что принцип управления такими ошейниками в общем не замысловат.

Каждому ошейнику или партии ошейников полагался обычный пульт и дубликат пульта, выпускаемый на случай потери первого. Быший демиург не зря следил за Гаврином в храме в первый день своего пребывания в новом мире. Вместе с партией рабов тот получил в картонной коробке два пульта, одним из которых наглядно продемонстрировал новоиспеченным рабам его болевые возможности.

Прошло уже несколько дней, но Гордиан отлично помнил ту волну боли, которая окатила его тогда, в первый раз. По сравнению с этой болью порка розгами была просто детской забавой. С точки зрения целостности организма и здоровья, розги, конечно, опасней, но боль, вызываемая хомутом-койном – неизмеримо сильнее. По-видимому, хомут не просто проводил через организм электрический ток, а неизвестным образом стимулировал сами болевые рецепторы нервной системы.

Первый пульт, несомненно, оставался у Гаврина, а второй наверняка находился в сейфе у вилика Сабина, в самом главном «рабском» коттедже поместья, где, по словам словоохотливого младшего повара, хранились все запасные пульты в числе около двух сотен. Информация о местонахождении пультов не являлась тайной, ее знали все.

Это несколько обескуражило Гордиана и он задался вопросом: неужели за много лет существования «хомутной» системы ни одному из рабов не пришло в голову выкрасть свой пульт и сбежать? Возможно, такая пассивность объяснялась всего лишь тем, что большинство сервов, оказавшихся в новых клонированных телах, были уроженцами миров, не знакомых с техникой, и просто не понимали, как функционируют пульты. В любом случае препятствий воспользоваться этим способом для себя лично бывший демиург не видел.

Продолжая тащить свою ношу, он взошел по лестнице и осторожно постучался в личную комнату Гаврина.

– Да! – прорычали из-за двери.

Гор зашел, аккуратно закрыл за собой дверь и, стараясь по-прежнему изображать из себя тупого напуганного юнца, специально шамкая губами, невнятно произнес:

– М-мастер старшина, в-вот вино, в-вы просили.

И в то же время решительными шагами он приблизился к стоящему посреди комнаты ублюдку.

– Какое… Я не просил… Да куда ты прешь?!. – удивленно вопросил старшина.

Быстро обогнув Гаврина, с потупленным взором и неописуемо глупым выражением на юной роже, Гор прошел к столу и стал наливать вино из амфоры в кубок.

Старшина шумно выдохнул, злясь на тупость недавно избитого им раба и явно не понимая, что происходит. Тупость серва он списал на суровость прошлой экзекуции и даже дал себе слово в следующий раз не бить юнца столь ретиво. Тут явно произошла ошибка: он ничего не просил. Гаврин хотел было уже дать затрещину тупому уроду, но сдержался – тот мог пролить вино на ковер. Тогда он по своему обыкновению просто заорал.

– Ты куда приперся, дерьмоед?! Кто тебе сказал, что я хочу это пойло?

В этот момент Гор закончил наливать и, сгорбившись в нелепом поклоне, сунул кубок Гаврину почти в лицо. Задохнувшись от гнева, Гаврин чуть не поперхнулся своей тирадой. «Ну все, – решил он, забыв только что данное самому себе обещание, – сегодня же спущу плетью шкуру».

Чтобы отвести кубок, протянутый почти в переносицу, и врезать наконец маленькому уроду, не боясь пролить напиток на пол, Гаврин схватился за бокал. Гор слегка дернул кистью как от испуга и резко выплеснул терпкий напиток прямо в рожу мастеру-старшине. Тот задохнулся от неожиданности.

В ту же секунду, не теряя несущихся мгновений, Гор сложился пополам, присев перед Гаврином. Маленький нож вынырнул из-за пояса и врезался габелару в пах. Затем, скользящим движением, протягивая свое лезвие через плоть, Гор сдвинулся влево, одновременно выпрямляясь.

Пораженный страшной и резкой болью, Гаврин только успел выпустить из рук все-таки пролившийся кубок и втянуть грудью воздух, чтобы разразиться душераздирающим от боли воплем.

Однако Гор не позволил ему этого.

Держа корпус чуть левее, чтобы не забрызгаться кровью и выплеснутым вином, правой он нанес удар ножем снизу вверх, буквально вбив свое хрупкое оружие в мягкую плоть под нижнюю челюсть мастера старшины, пробив лезвием язык и воткнувшись в небо.

Обе фигуры застыли.

Челюсти и язык охранника-садиста оказались стиснуты узким кухонным ножом, как гвоздем скрепляются доски. Вместо крика о нападении последовал только жалкий и сдавленный хрип ужаса – звук-отголосок кошмара. Мычание трупа в преддверии отлета души.

Оставив застрявшее в костях оружие, заменившее собой кляп, Гордиан подхватил плавно падающее тело и медленно опустил мертвого Гаврина на пол. Единственным относительно громким звуком, который прервало тишину в комнате, стал стук кубка, упавшего на ковер. Однако в это время улица была полна шума и разговоров. Никто ничего не услышал, да и ковер был мягким.