Мичман Протасов слушает и не слушает комиссара. Из головы не выходит Даяна и слова деда Ивана. Наконец он не выдерживает и, спросив у Бабина разрешение, выходит, решительно направляется к мальчишкам, что плещутся у колодца.

— А скажите-ка, воины, кто знает Даяну?

Мальчишки переглядываются, хихикают. От этого их смеха сжимается в нем все, и он понимает, каково теперь Даяне — не девке, не бабе, не мужней жене.

— А ну, кто самый быстрый? Чтоб сейчас же Даяна была тут!

Он с удовольствием ополаскивается холодной колодезной водой и неторопливо идет к заставе. И уже у ворот слышит за спиной задыхающийся голосок:

— Дядь, Даянка не идет.

— Как это не идет? Где она?

— Вон за плетнем.

Он бежит к ней по окаменевшей на солнце обочине дороги. Даяна, опустив голову, исподлобья глядит на мичмана.

— Прежде ты сам меня искал, — обиженно говорит она.

— Прежде не было войны. И вообще ты эти дамские штучки брось. Ты мне жена, запомни и всем скажи.

— Пожалел?

— Дура ты! — сердито говорит он. И прижимает ее голову к своему кителю. И слышит частые безутешные, почти детские всхлипывания:

— Не до меня тебе.

— Ты погоди, я отпрошусь.

Он отстраняет ее, быстро идет, почти бежит вдоль плетня. У ворот заставы едва не сбивает с ног невесть откуда вынырнувшего деда Ивана.

— Ну как?

— Десять.

— Чего — десять?

— Поговорка такая, — улыбается Протасов. — Ты, дед, погляди за Даяной, чтоб не ушла.

— А кто ты ей? Родня — хвост загня? Ты — по закону, тогда она куда хошь за тобой.

— Не до свадеб теперь.

— Бог с ней, со свадьбой. В другой раз на свадьбе погуляем. А ты распишись пока, чтоб поверила девка. И чтоб документа у нее была. Вдруг дитё, а?

Расписываться Протасову кажется не менее важным и долгим делом, чем играть свадьбу. И дед понимает его сомнения.

— Расписаться — дело нехитрое, — говорит он. — Я тебе враз председателя сельсовета доставлю, с книгами и печатями. В пять минут оженим.

— Доставляй! — радостно кричит Протасов. — Золотой ты мой дед, давай председателя, тащи его сюда!

Но отлучиться ему больше не удается. Батальонный комиссар Бабин уводит его и начальника заставы к берегу Дуная. Он долго лежит с биноклем на одном НП, потом на другом. Когда солнце тонет в закатной дымке, Бабин направляется к катеру, осматривает крупнокалиберный ДШК на палубе и «максим» на корме, пристроенный на самодельной деревянной раме. Похвалив пограничников за находчивость, он протискивается в каюту, раскладывает карту и снова начинает обсуждать план операции. Предлагает решение: как стемнеет, бечевой — чтоб тихо — протащить катер повыше, откуда струя течения сама уносит к другому берегу. А в три часа, когда ночь перед рассветом особенно темна, а сон особенно крепок, ударить по вражескому пикету всеми огневыми средствами и быстро форсировать реку.

— Пора отвадить фашистов от десантов, — говорит на прощание комиссар, церемонно пожимая всем руки. — И связь, связь постоянно. Если увязнете, поможем бронекатерами.

Никто не знает своей судьбы на войне — ни солдат, ни генерал. Кажется, все расписывается, как по нотам, продумывается каждый шаг, и свой, и противника. Но можно ли все предусмотреть? Когда кроваво всходит первая ракета, когда первая трасса перечеркивает ночь и первый взрыв огненным вздохом раскидывает кусты, с этого момента зачастую начинает осуществляться другой, непредусмотренный план, успех которого зависит не только от замыслов сторон, но и от множества других факторов: от меры солдатской злости, от гибкости мышления командиров, от того, насколько быстро они оценивают обстановку, насколько смело вносят поправки в свои собственные расчеты.

Ни лейтенант Грач, ни мичман Протасов еще не знают этой истины войны. Но, может, это голос пращуров, столько раз вызволявших русскую землю из беды, звал их к рассудительности, пока она была возможна, и требовал при необходимости не рассуждая кидаться навстречу смертельной опасности. Так было два дня назад, когда фанерный катер ринулся на бронированные борта монитора. Так выходит и теперь, когда к полуночи становится ясно, что враг, в своем стремлении усыпить бдительность пограничников, сам потерял осторожность. Ракеты, которые еще вчера то и дело чертили небо, сегодня взлетают лишь изредка, ненадолго тормоша ночь.

И тогда рождается новый план…

Тихая ночь лежит на водной глади, такая тихая, что хуже не придумаешь. «Хоть бы ветер пошумел», — думает Грач, осторожно отталкивая лодку от берега. Он затаивает дыхание, ему кажется, что даже дыхание могут услышать на том берегу. «Хорошо хоть луны нет, а то бы совсем беда…»

Рядом в камышах что-то чмокает. Грач оборачивается и сердито грозит в темноту кулаком, хотя понимает, что никто его в такой темени не может увидеть. Далеко в стороне вскидывается ракета, обрисовывает темную полосу того берега. И вдруг Грач видит там, в дальнем далеке ночи, тусклый желтый огонек. Он гаснет и снова вспыхивает двумя короткими всплесками условного сигнала.

— Ни пуха ни пера! — шепчет кто-то.

— Пошел к черту! — откликаются из темноты.

И снова все тонет в глубокой напряженной тишине и темени.

Лейтенант Грач лежит на пологом склоне, чувствуя сквозь гимнастерку холод чужой земли. Он знает этот берег не хуже, чем свой: тысячу раз ощупывал его в бинокль. Знает, что за тем кустом, темнеющим впереди, берег круто поднимается и упирается в задерненный бруствер пикета. Очень неуютно и беспокойно лежать тут, рядом с вражескими часовыми. В голову лезут фантастические предположения: а вдруг рассветет раньше времени? Хотя куда реальнее — ракеты, которые могут в любой момент зачастить, выхватить из темноты и берег, и эти кусты, за которыми теперь лежат пограничники, и лодки посреди реки. Тогда уж внезапности не будет. Тогда будет бой, тот самый, предусмотренный первым планом, которого теперь так не хотелось.

Ему вдруг приходит старая мысль, что путь к безопасности его лично и людей, за которых он отвечает, лежит через этот вражеский пикет. Вспоминается афоризм: «Чтобы уйти от опасности, надо идти к ней». И сразу становится нестерпимым это бездеятельное ожидание. Он протягивает руку, трогает лежащего рядом Хайрулина. Тот переваливается бесшумно, и его скуластое лицо оказывается так близко, как лейтенанту еще не приходилось видеть.

— Давай! — одним дыханием говорит Грач. — Смотри только…

Он не договаривает, уверенный, что Хайрулин и так знает, о чем речь — о тишине, от которой зависит все. Часовой должен рухнуть, как в лучших кинофильмах, без крика, без хрипа, без стука о землю. Для такой «ювелирной» работы нужен опыт, которого ни у кого нет. И это беспокоит лейтенанта, заставляет нервно прислушиваться, мысленно торопить время.

От реки доносится слабый чавкающий звук, в темноте, как условлено, дважды скрипит лягушка. Лейтенант ползет вперед, осторожно ощупывая руками землю и удивляясь, что не встречается ни проводков от мин, ни даже примитивных погремушек. Он не оглядывается, знает, что там, за его спиной, так же осторожно ползут пограничники, каждый к своему месту.

Возле самого бруствера он натыкается на Хайрулина. Тот стоит на четвереньках, брезгливо трет ладонями о траву.

Лейтенант поднимается в рост, перепрыгивает через окоп, мельком заметив на голой утоптанной земле распластанное тело часового с неестественно откинутой головой. Он подбегает к серой стене казармы и вдруг видит, что навстречу ему медленно открывается дверь. В дверях стоит сонно чмокающий солдат без ремня. Грач делает выпад, как на плацу по команде «Длинным — коли», и, взмахнув рукой, бьет солдата гранатой по голове. И в тот же момент рядом гремит выстрел. Так сначала думает Грач. Но сразу же соображает, что это не выстрел, а капсюль гранатный хлопнул от взмаха и через четыре секунды будет взрыв.

— Гранатами — огонь! — торопливо кричит он, бросая свою гранату в темный провал двери. Отскакивает к окну, швыряет туда сорванную с пояса лимонку и, уже падая на землю, слышит звон стекол с другой стороны казармы.