— Велел выспаться.

— Значит, все в порядке. Я его знаю, он бы не выпустил.

Мичман молчит, боясь расспросов.

— Дорогу в Лазоревку не забыли?

— Никак нет!

— Чему вы улыбаетесь?

— Как ее забудешь, товарищ капитан-лейтенант? Лазоревка теперь для меня, что Кострома родная.

— Да, конечно, — серьезно говорит Седельцев. — Место боевого крещения не забывается. Так вот, придется вам снова отправиться туда.

— Есть! — Протасов морщится, стараясь смять распирающую его неуместную улыбку.

— Получены сведения, что там снова готовится десант. Выходить надо немедленно, пока темно. Пойдете протоками. На открытых участках маскируйтесь берегом. Если обстреляют, не отвечайте. Пусть думают, что рыбацкий катер. Ясно? Вопросы есть?

— Так точно! Никак нет! — И Протасов снова расплывается в широкой улыбке.

Седельцев хлопает его по плечу.

— Ну, с богом, герой ты мой веселый. Смотри будь осторожней, бдительней будь, похитрей, одним словом.

На рассвете новая «каэмка» Протасова входит в темень под знакомыми вербами Лазоревки и прижимается к зыбким мосткам. Задыхаясь от нетерпения, мичман бежит по тропе сквозь влажные заросли лозняка. Роса брызгает в лицо холодным дождем, пресно мочит губы. Наверху, у задерненного бруствера, его окликают.

— Земеля! — радуется Протасов, увидев добродушную физиономию пограничника Чучкалова.

Они хлопают друг друга по спине, словно век не виделись.

— Выздоровели, товарищ мичман?

— Живет Кострома!

— Снова в Лазоревку? Повезло же вам!

— Кому повезло, а кому и не очень.

— Мы не в обиде.

— Да уж не до обид теперь.

А вот ожидаемой «бурной» встречи с лейтенантом Грачом не получается: начальник заставы спит за столом, положив голову на руки. Протасов осторожно садится на койку, чтобы не скрипнуть пружинами, тихо закуривает. В окно косым пробивным лучиком заглядывает солнце, высвечивает трещинки на белой стене мазанки. Но вот лучик гаснет, мичман оборачивается и видит в окне всклокоченную бороду деда Ивана. Старик улыбается всем своим широким щербатым ртом и манит пальцем.

— Что, дед, не спится? — спрашивает Протасов, выходя на крыльцо.

— Откуда ты взялся? — Дед легонько толкает мичмана в грудь, поджимает губы, стараясь посерьезнеть, и не может справиться с улыбкой.

— Оттуда. — Протасов показывает в сторону солнца.

— А я в разведку ходил, — хвастает дед. И начинает рассказывать о своем путешествии на тот берег, о вылазке сержанта Хайрулина, о плененном офицере, о лодках, заготовленных в задунайских протоках.

— Милый мой дед, — говорит Протасов, обнимая старика. — Я всегда знал, что ты молодец.

— Что я! Да разве я… Вот про тебя все говорят. Даянке прямо проходу нет.

— Где она сейчас?

— Где ей быть? У ворот дожидается.

— Что же сюда не идет?

— Стесняется.

— Прежде я этого не замечал.

— Прежде она была девка, а теперь — баба.

— Ты откуда знаешь?

— Все говорят. Народ говорит — зря не скажет. Ты б женился на ней, а?

Протасов идет к воротам, но там уже никого нет. И понимает — ушла. Услышала разговор и ушла от стыда.

Незнакомая печаль давит ему горло, сковывает ноги. Он, которого в любой компании считают своим парнем, способным не теряться перед самой заносчивой красавицей, вдруг чувствует себя робким ремесленником, только что выпорхнувшим из школьного пионерского звена. Он смотрит на залитые ранним солнцем плетни, переминается в мягкой, словно пудра, дорожной пыли, не решаясь бежать за Данной. И чем дольше стоит, тем сильнее опутывает его странная нерешительность.

«Пусть пострадает, больше любить будет», — утешает он себя невесть откуда взявшейся лицемерной фразой.

— Товарищ мичман! Вас лейтенант Грач вызывают!

Они обнимаются, как и подобает старым друзьям, перешагнувшим через разлуку.

— Отдышался?

— Только голова побаливает. Доктор говорит — контузия.

— Правильно говорит доктор.

— Может быть. — Протасов отводит глаза. — Я действительно стал каким-то контуженым, нерешительным стал.

— В госпиталь почему не лег?

— Получил приказ командира раньше предписания врача.

— Значит, не очень-то нерешительный.

— А ты чего про жену не спрашиваешь?

— Я тебе верю. Доехали благополучно, верно? На станции сдал дежурному офицеру. Проследил, чтобы хорошо устроилась…

— А она меня еще поцеловала на прощание.

— Это предназначалось не тебе.

— А мне понравилось.

— Ну и ладно. Давай ближе к делу. Что «языка» взяли, знаешь? А о готовящемся десанте? Пленный показывает: в протоках сосредоточено до семидесяти лодок. Если на каждой пойдет только по пять человек, это уже триста пятьдесят десантников.

— Отобьемся.

— Пленный показывает, что десантники еще не прибыли и лодки пока охраняются небольшими силами.

— Ну! — Протасов смотрит в глаза Грачу, напряженно ждет.

— Мы решили сделать вылазку этой ночью, разгромить пост, увести лодки или подорвать их.

Протасов закуривает, опирается спиной о косяк, пускает дым в низкий потолок.

— Это я понимаю — война! А ты — го-оспиталь. — И спохватывается: — А начальство как, одобряет?

— К нам выехал военный комиссар погранотряда товарищ Бабин.

Полуторка из отряда появляется только к десяти. В кузове на ящиках с гранатами и патронами сидят восемь пограничников — отделение из маневренной группы — с одним станковым пулеметом.

— Это не просто отделение, — говорит комиссар, выслушав рапорт. — Это те ребята, которые участвовали в вылазке Гореватого. Слышали? Так вот это они увели у врага две пушки со снарядами.

Батальонный комиссар Бабин — плотно сбитый человек с широкими рабочими руками и уверенными манерами хозяина — быстро шагает к заставе, кидая через плечо вопросы:

— Что местное население? Сколько раненых? Как сегодня противник?

— Противник ведет себя тихо, — отвечает Грач, радуясь словам Бабина. Прибытие отделения из мангруппы может означать только одно — одобрение плана вылазки.

— Затишье всегда перед бурей.

— Застава готова к бою, товарищ батальонный комиссар.

— К бою, который навяжет противник?

— Мы надеемся…

— Надежды юношей питают. Еще — отраду старым подают. Нам нужно не надеяться, а твердо знать, куда и на что мы идем. Вы уверены в правдивости показаний пленного?

— Он только подтвердил наши сведения.

Бабин быстро входит в канцелярию заставы, садится на койку, с любопытством пробует ее скрипучую упругость.

— Докладывайте, только по порядку!

Через четверть часа он удовлетворенно откидывается от карты и говорит то, что больше всего хотели услышать от него и лейтенант Грач и мичман Протасов.

— Первые атаки мы отбили. Но будут и вторые, и десятые. Пока не отобьем у противника охоту к атакам. Прежде мы боролись за тишину на границе с помощью выдержки. Теперь отвадить противника мы можем только решительными мерами. Пусть он боится наших десантов. За око — два ока! Так нас учили? — Комиссар вдруг улыбается совсем по-мальчишечьи и добавляет доверительно: — Впрочем, соловья баснями не кормят, а, товарищ лейтенант?

— Так точно! — Грач смущенно улыбается и подмигивает Протасову: займись камбузом.

— Потом соберете актив. Расскажу о положении на участке отряда.

Удивительная, почти довоенная тишина стоит на селе. Душный зной зудит комарами. Черные утки-каравайки, вытянув свои длинные загнутые клювы, безбоязненно летают над камышами, над рекой. К полудню сельские мальчишки совсем успокаиваются, выгоняют пасти коров на открытые места, собираются группками, обсуждают войну, словно стратеги, показывая руками на затаившийся чужой берег.

— Не верьте тишине, — говорит Бабин. — Тишина на войне должна тревожить больше, чем бомбежка. Не забывайте о том, как тиха была ночь на двадцать второе…

Он вспоминает о последней мирной ночи с упоением, как о чем-то единственном и невозвратимом. Обостренным чутьем комиссара, привыкшего предвидеть смутные движения людских душ, он понимает, что воспоминания о расстрелянной тишине станут всеобщей горечью, на которой вызреет так необходимая на войне беспощадная ненависть к врагу.