— Это война? — прошептала она.

— Не знаю. — Кузьмич разрезал булочку, стал намазывать на нее маргарин. — Откуда мне знать, милочка?

— У меня жених в вермахте. Он артиллерист. Его батарея там, на границе с Польшей… Что теперь будет?

Он пожал плечами и налил в чашку кофе.

— Но первыми начали они! — горничная стиснула кулачки, зло сощурилась. — Подлые варвары, надо раздавить их, раздавить всех до единого!

Он бросил в чашку плоскую беленькую таблетку. Растворяясь в кофе, сахарин шипел и пенился. Когда Кузьмич поднял голову, девушки уже не было в комнате.

А Гитлер продолжал говорить. Из динамика несся поток угроз в адрес поляков, перемежаемый истошными призывами к немцам утроить усилия, чтобы раз и навсегда покончить с «вечным и смертельным врагом Германии». Заключительные слова Гитлера утонули в реве и грохоте — военный оркестр грянул бравурный марш.

В сущности, для Кузьмича не было неожиданностью все то, что он сейчас услышал. Люди, с которыми он был связан, уже давно доносили о нарастающем напряжении на границе с Польшей, и он еще в прошлом месяце известил Центр, что назревает акция против поляков.

И все же он был взволнован. Не укладывалось в сознании, что сейчас, в эти минуты, совсем недалеко отсюда грохочут танки, самолеты сбрасывают бомбы, сокрушая дома, убивая тысячи людей…

Он подошел к распахнутому окну. С высоты четвертого этажа хорошо просматривался сквер с плакучими ивами вокруг маленького озерца и аккуратно подстриженными кустами жимолости. На зеленом газоне виднелась коляска, в которой сидел малыш. Рядом на траве с книгой в руке лежала женщина, — видимо, его мать. Ребенок смеялся и тянул к женщине руки. Та, оторвавшись от чтения, что-то говорила ему и грозила пальцем. А дальше, за сквером, был канал — широкая лента сверкающей воды, тоже безмятежная, мирная…

Кузьмич вздохнул, вернулся к столу, зажег сигарету. Итак, стала известна очередная жертва нацистов. Что же дальше? И как вообще развернутся события? Вспомнилась фраза, мелькавшая в германских газетах и восторженно повторяемая обывателями: «Fuhrer macht alles ohne Krieg» [212]. Вот мол, какой он умный и ловкий политик, наш фюрер!

Это ушло в прошлое. Кузьмич был убежден: всем очень скоро станет ясно, что залпы по Польше — это первые залпы новой большой войны, в которую неизбежно втянутся многие страны.

Его мысли вернулись к Польше. Конечно, вермахт быстро расправится со своим восточным соседом (перевес немцев в авиации, в танках — десять к одному, если не больше), разгромит польскую армию и выйдет к восточным границам страны. Дальше — территория Советского Союза, главная цель Германии. Об этом Гитлер твердит не один год.

Нападет или поостережется?..

В динамике снова зазвучала речь. Теперь говорил комментатор. Он объявил, что намерен поведать миру о событии, которое предшествовало началу военных действий немцев и фактически стало причиной того, что терпение фюрера истощилось. Он, комментатор, находится в пограничном Глейвице, на известной всей стране радиостанции. Здесь взломаны двери, на полу — осколки стекол: окна разбиты, некоторые едва держатся на полусорванных петлях. На полу — труп. Убитый — в форме польского легионера. В его кармане жетон и документы рядового польской армии. Что же здесь произошло? Вечером 31 августа «группа польских злодеев» перешла границу и атаковала эту радиостанцию. Десятки жителей Глейвица видели людей в польской военной форме, которые вели огонь по зданию станции. Поляки ворвались в помещение, и один из них, схватив микрофон, стал поносить Германию и фюрера. Но тут подоспели патрули вермахта. Грязные диверсанты были отброшены. Они оставили доказательство своей преступной акции — труп польского солдата. Терпению фюрера пришел конец. Нельзя допустить, чтобы продолжались подобные злодеяния. Тысячу раз прав фюрер, решивший ответить силой на силу. Слава фюреру!

Кузьмич выключил радиоприемник, взглянул на часы. Время близилось к одиннадцати. Погасив сигарету, он допил кофе, взял шляпу и вышел. Сегодня предстояли две встречи, ради которых он, собственно, и приехал в Берлин.

Гвидо Эссену под пятьдесят. Он высокого роста, худощав и подтянут. Пепельного цвета волосы зачесаны за уши, спадают на затылок. Пышные усы опускаются к углам рта — такие называют моржовыми. Днем и вечером он носит очки в железной оправе, круглые темные очки, защищающие глаза, которые в 1916 году на Марне были поражены газом. И неизменная трость в левой руке, толстая дубовая трость с замысловатым набалдашником, почти черная от времени; с нею наладчик станков головного завода в Сименсштадте [213] Гвидо Эссен не расстается даже в цехах завода — если надо проверить станок, первым делом упрет палку в станину, приложит ухо к набалдашнику, долго слушает и уж потом принимается за дело. Неразговорчив и резок, даже когда собеседник — сам господин инженер. На заводе все величают его «дядюшка Гвидо», за глаза называют «верблюдом». Он лучший специалист по металлорежущим станкам, его уважают за мастерство, но не любят. Всем известно, что до 1930 года Гвидо Эссен был антифашистом, а потом вдруг взял да и переметнулся к нацистам. С тех пор на лацкане пиджака и над грудным карманом рабочего комбинезона он носит выпуклый серебряный кружочек с черной свастикой посредине: «верблюд» вступил в НСДАП еще до прихода Гитлера к власти, принадлежит к числу тех, кого в прессе называют «старыми партийными бойцами», по всем признакам, горд этим…

Ночная смена, в которой работал Эссен, закончилась в восемь утра. Как всегда, он принял душ, не торопясь оделся и, перед тем как покинуть завод, прошел из конца в конец весь свой цех. Станки, над которыми склонились рабочие, ровно гудели. Убедившись, что здесь все в порядке, он направился к выходу.

У выхода на заводской двор и застала его весть о войне с Польшей. Возле застекленной загородки, где был стол инженера цеха, столпились все, кто мог на несколько минут оставить работу. Люди молча слушали радио. Так же молча стали расходиться, когда Гитлер кончил говорить.

С одним из них Эссен встретился взглядом.

— Что ты обо всем этом думаешь, дядюшка Гвидо? — спросил рабочий. — Надеюсь, доволен?

— Так надо. — Наладчик станков сдвинул брови, стукнул палкой об пол. — Фюрер приказывает, мы повинуемся.

— Вот и я говорю, что надо. — Рабочий, молодой светловолосый парень с глубоко посаженными темными глазами, отстегнул пояс. — Дай-ка мне твой ножик, дядюшка Гвидо!

Недоумевая по поводу странной просьбы собеседника, Эссен достал из кармана перочинный нож. Рабочий взял нож, раскрыл его и кончиком лезвия пробуравил в поясном ремне новую дыру.

— Ну вот, — сказал он, возвращая нож. — Теперь все в порядке. Первую я проколол, когда мы победили чехов и норму выдачи маргарина нам сократили на треть. Думаю, что пригодится и эта, вторая. Спасибо, дядюшка Гвидо.

Эссен посмотрел по сторонам. Никто не слышал этого разговора. Он повернулся, вышел из цеха.

Парень стоял на том же месте и с ненавистью глядел ему вслед.

«Ну и дела, — подумал Эссен. — Смотри какая неожиданность! Так вот ты какой, Герберт Хаан!

И он направился домой.

В длинном тяжеловесном здании из серого камня, построенном на паях рабочими завода, он занимал крохотную квартирку на втором этаже.

Поднявшись к себе, Эссен отпер ключом дверь, распахнул окно, заставленное горшками с резедой и гвоздикой. Поспешив в ванную, принес оттуда лейку и поставил ее на подоконник, рядом с цветами. И только потом стал переодеваться.

Четверть часа спустя, когда на кухне он кипятил воду для кофе, у двери позвонили.

Он отпер. В дверях стоял Кузьмич.

— Я еще издали увидел лейку на подоконнике, — сказал Кузьмич и улыбнулся.