– Само собой разумеется, - сухо сказала Маша. - А ты что, против коммунистов?
– Чтоб я сдохла! - расхохоталась Лицкая. - Ты разговариваешь, как следователь ГПУ! - Она вдруг погрустнела: - Знаешь, врать не стану. Отец торгует колбасой, я стою за прилавком. Вам полфунта? Пардон, самая свежая-с! Вам? Извольте-с. Хамство…
– Позволь, - изумилась Маша. - Если я не запамятовала, батюшка твой был камергером высочайшего двора?
– Тсс… - Лицкая шутливо приложила палец к губам. - Камергер дал дуба, а родился советский торгаш товарищ Лицкий. Папа отрекся от ключей, мундира и орденов. Он такой. Бал выпускной помнишь?
– Еще бы! - оживилась Маша.
– В тебя был влюблен Яковлев, помнишь?
– Яковлев… - Маша наморщила лоб. - Ну как же! Из царскосельского гусарского, да?
– Да, - Лицкая вздохнула. - Он убит, Вентулова. Под Перекопом.
"Ах, мадемуазель, - восторженно восклицал тогда Яковлев. - Вы такая… Вы такая… Слов нет, какая вы… А я, знаете, решил бросить военную службу. И знаете почему? Потому что я вижу - вы не любите военных!"
Маша закрыла глаза. Что он еще говорил? Не вспомнить… А она хохотала. До изнеможения. А почему ей было смешно? Не вспомнить… Ментик у него был красный. Ну, конечно же, - по форме полка, у них у всех красные. Убит. Возможно, кем-нибудь из товарищей Коли. Или нет? Впрочем, это уже все равно. А лицо? Да, какое у Яковлева было лицо? Не вспомнить…
– А потом, мы пошли к "Донону", помнишь? - щебетала Лицкая. - В блузках, эмансипе, помнишь? Ничего-то ты не помнишь, Вентулова. На тебя дурно влияет твой наверняка некрасивый муж, чтоб я сдохла!
– Где ты взяла эту дурацкую присказку? - раздраженно спросила Маша. - А муж мой - красавец! Глазищи… а цвет - как купол мечети, ясно тебе, Лицкая?
– Да все, все мне ясно! - счастливо улыбалась Лицкая. - А вот "Донон", видишь?
Они свернули с набережной Мойки и въехали на мост. Слева, в глубине двора, маячила вывеска ресторана.
– Зайдем? - подмигнула Лицкая.
– Ты с ума сошла! - Маша провела ладонью по своему пальто. - "Донон" теперь не для меня.
– Ну, положим, он и раньше был не для тебя, - высокомерно сказала Лицкая. - Ты, я знаю, выше "Астории" никогда не поднималась. - И, увидев, как нахмурилась Маша, заторопилась: - Я пошлая дура, прости меня, плюнь, - и за мной! Я угощаю! Все сметено могучим ураганом!
Она спрыгнула на тротуар и подала Маше руку:
– Сегодня я буду твоим кавалером, Вентулова. Вспомним молодость, чтоб я сдохла!
Они пошли в ресторан. У гардероба стоял величественный, как монумент, швейцар - весь в галунах, с раздвоенной адмиральской бородой.
– Чего изволят барышни? - осведомился он. У него были небольшие, близко друг к другу посаженные глаза, как у мыши, взгляд пристальный, цепкий.
– Ты, папаша, на полицейского осведомителя похож, - съязвила Лицкая. - Противный ты, прямо тебе скажу.
– Всякое дыхание да хвалит господа, - смиренно отозвался швейцар. - И осведомитель человек, барышня… Вы в залу пойдете или, может, отдельный кабинет желаете?
– Давай с большой ноги, - подмигнула Лицкая. - Займем кабинет.
– Чем промышлять изволите? - дружелюбно продолжал швейцар. - И велик ли нынче доход от вашего рукомесла?
Лицкая смерила его долгим взглядом и рассмеялась:
– Отомстил, черт с тобой. Квиты.
– Еще нет, - улыбнулся швейцар. - Латыняне говорят: возмездие впереди.
…Они заняли выгородку, отделенную от остального зала портьерой. Подошел сам метрдотель, подал прейскурант.
– Дорогуша, - сказала Лицкая. - Все самое вкусное в расчете на нашу комплекцию. И сухого шампанского. Спроворь! - Она весело потерла ладонь о ладонь и, перехватив изумленный взгляд Маши, сказала: - Все в прошлом, дорогая. Манеры - тоже.
Оркестр сыграл вступление, развязный конферансье с белым, словно обсыпанным мукой лицом томно сказал:
– Господа! И, конечно же, товарищи. Жизнь мимолетна, как взмах крыльев мухи. А муха, как известно, в секунду делает сто тысяч взмахов - ученые жуки это подсчитали, им все равно делать нечего. - Он подождал - не будет ли смеха? Но никто не засмеялся, и тогда конферансье продолжал: - Вечна в этом мире только любовь. И я предлагаю вам прослушать романс на эту вечную тему. Исполняет всем вам хорошо известный Изольд Анощенко!
На эстраду вышел певец - маленький, в кургузом пиджачке, с длинными, до плеч, волосами. Он поклонился публике и кивнул аккомпаниатору. Тот взял первый аккорд, певец сказал:
– Исполняется в который раз и все - по просьбе публики.
Он сложил руки у живота - ладонь в ладонь.
О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной, - глуховатым, но неожиданно сильным голосом запел он.
И часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальной…
Маша переглянулась с Лицкой. Та вдруг погрустнела, опустила голову на сжатый кулак, сказала:
– Иногда мне кажется, что жизнь моя уже прошла, Вентулова. И все в прошлом… А разве она начиналась когда-нибудь, моя жизнь?
Я помню голос милых слов, - с чувством пел Изольд.
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов…
– Небось теперь и ты не скажешь, чьи это стихи, - горько заметила Лицкая. - Все в прошлом, Вентулова. Все в прошлом.
– Стихи Батюшкова, - сказала Маша. - А музыку я не знаю. Ты не кисни, Лицкая. Все правильно - была одна жизнь, началась другая. Нам нужно не просто приспособиться. Нужно войти в эту новую жизнь. Войти! Ты постарайся это понять.
Маша обвела глазами зал. Нэпманы, буржуйчики с остатками капитала, просто случайные люди со случайными деньгами. Рвут зубами куриные ножки, с хлюпаньем запивают вином, и нет им никакого дела ни до новой жизни, ни до прекрасного романса. Они и в самом деле, как взмах крылышек обыкновенной мухи - сотая доля секунды - и пустота. А Лицкую жаль. Ей бы надо помочь. А как?
– Слушай, Лицкая, - сказала Маша. - Бросай ты свою колбасу! И фартук бросай - к чертовой матери, а?
– Ты думаешь? - недоверчиво спросила Лицкая. - А что же я стану делать?
– Я познакомлю тебя с мужем, - сказала Маша. - Придумаем что-нибудь. Главное - чтобы ты честно порвала со своей средой.
– А… отец? - спросила Лицкая. - Он прекрасно знает историю! Он хотел идти преподавать в университет, но его не взяли. Брали швейцаром, но он, естественно, не пошел. А торговля наша - тьфу! В конце месяца все равно лавочку прикроют - за долги!
– А как же лошади твои? - удивилась Маша.
– А-а… - Лицкая махнула рукой. - Да наняла я этого извозчика, а тебе пыль в глаза пустила, уж извини.
– Значит, договорились! - улыбнулась Маша. - И ты поверь мне, Лицкая, жизнь у нас с тобой только начинается!
В зал вошли четверо: двое мужчин и две девицы с ними. Метрдотель почтительно повел их к столику. Они сели напротив выгородки, которую занимали Лицкая и Маша.
Маша смотрела на вошедших с тревогой и любопытством. Вот этот, который сел рядом с брюнеткой в неприлично декольтированном платье. Неужели? Так… Ошибки быть не может. Это - Пантелеев. Слишком много фотографий пересмотрено - Коля часто их показывал.
– Знакомые? - спросила Лицкая.
– Подожди, я сейчас вернусь, - тихо сказала Маша.
– Поторопись, бифштекс остынет! - крикнула ей вслед Лицкая.
Маша вышла в вестибюль.
– Откуда можно позвонить? - спросила она у швейцара.
Он пристально посмотрел на нее, сделал приглашающий жест: - Извольте, я провожу. - Любезно открыл дверь и повел Машу по коридору.
Она шла рядом с ним, лихорадочно соображая, как и куда позвонить и что сказать, и ей даже в голову не приходило, что сбоку неторопливо шагает человек, который ровно неделю назад пообещал ее мужу, Николаю Кондратьеву, немедленно сообщить, если в ресторане появится Пантелеев. При этом швейцар внимательно изучил многочисленные фотографии Леньки и даже заметил вслух, что бандит, хотя и нервен на всех этих фотографиях, но все равно - красив. Маша не знала этого. Иначе у нее сразу же возникли бы сомнения: разве швейцар не видел входящего в ресторан бандита? Или видел, но не узнал?