Антоний ничего не желал принимать. Я смотрел на него, на высокого и статного сильного юношу годом старше меня – а видел ребёнка, доселе не знавшего ответственности и горестей жизни. Брошенный промыслом Божьим в самую гущу трагических событий и усугубивший трагедию многих – он вдруг стал видеть скрытое от него доселе. Когда Антоний вдруг взмолился об отпущении, его лицо казалось несчастным и потерянным, а глаза повлажнели. Он напомнил мне мальчика, для забавы покалечившего щенка: сначала бездумно веселясь, но после, увидав кровь и услышав вопли несчастного зверёныша, дитя вдруг чувствует чужую боль, понимает общность всех существ в Божьем мире – и корчится в нравственных муках от сознания вины.

Антоний в тот момент стал близок мне. Я, наконец, сумел выполнить данное мне Иерархом напутствие, искренне став принцу товарищем. Я полюбил его, как любил бы своего несуществующего младшего брата, хоть он и был старше годами, или как своё невозможное дитя. Может, из-за этого нашёл в себе силы не утешать его, а заставить думать. Утешение гасит огонь небесный в душе; размышления его возжигают.

Как я мог пророчить ему смерть и забвение? Кто предскажет смерть внимающему и доверившемуся ребёнку? Слаб я, Господи, слаб и пристрастен; прощать мне легче, чем носить мысль о возмездии в душе своей. Я сознавал, что грехи Антония смертно тяжелы – но мне казалось, что искупление возможно лишь за те муки совести, которые отражало лицо моего принца, когда он смотрел на проходящих языческих девушек. Похоть исчезла из его души вместе со злобой; с Тхарайя он простился дружески, а солдатам попытался сбивчиво втолковать именно то, что я сам не мог втолковать ему страшно долгое время, прошедшее со дня отбытия из островной столицы.

Но – нет у меня права прощать, хоть я и слуга Божий. Есть это право у Тхарайя, есть у тех, кому приходятся роднёй убитые, – а у меня этого права нет. И ложь суеверных обрядов в отличие от истины Писания – в том, что отпущение дают не имеющие права.

Смог бы я простить убийцу моей сестры? Моей матери? Взгляд Тхарайя леденеет, когда он глядит на Антония – несмотря на раскаяние, несмотря на боевой союз.

Керим напрасно обнадёживал меня. Я так же проклят, как все люди Антония, и мне так же, как и им всем, надлежит заслужить искупление.

Мне не следовало лезть в драку невооружённым. Я ведь знал, что змеи из преисподней – отвратительные, но живые твари – не боятся Света Взора Божьего, а потому мне нечем помочь солдатам. Но так уж вышло.

Я увидал, как гадина впилась клыками в руку, держащую саблю, и дёрнула молодого солдата с такой силой, что его запястье едва не погрузилось в скалу. В единый краткий миг я понял, что, буде змея втащит человеческую руку внутрь своей горы, ладонь можно будет лишь отсечь, но не извлечь – и, подобрав камень, ударил змею по голове.

Голова адского чудовища расплющилась подобно воску, и солдат освободился – но вторая змея вдруг выскользнула из скалы прямо перед моим лицом. Я едва успел отпрянуть; оттого нечистая тварь укусила меня не в горло, но в плечо.

Я, конечно, по сану – воин Господа, но когда дело доходит до того, чтобы драться не верой и молитвой, а кулаками или оружием, у меня это неважно выходит.

Когда люди Антония разделались со змеями, я спросил нашего проводника-дракона, смертелен ли яд этих тварей.

– Нет, – отвечал тот. – Подземные змеи имеют естество хищников-кровопийц и постоянную нужду в крови, как большая часть обитателей сих нечистых мест. Они норовят обессилить ядом свою добычу и утащить в логово под землёю, где, опутанный змеями, подобно как связывают верёвкой, несчастный медленно умирает от потери крови, не в силах сопротивляться.

– Значит, – сказал я, – нам грозит болезнь, но не смерть?

– Если яд вышел с кровью, – сказал Рааш-Сайе, – то только болезнь. Но если яд остался в ране, то через несколько времени она может начать гнить. Впрочем, вскоре мы встретимся с Керимом, а он возвращал с того света и смертельно раненных.

Выслушав эти слова, я успокоил бойцов, укушенных змеями, с лёгким сердцем. Моё плечо горело, словно в него ткнули факелом, но я возблагодарил Господа за оставленную жизнь: в моей жизни именно сейчас была настоятельная нужда, и мне, видит Бог, отчаянно не хотелось умирать, не закончив миссии. Антоний привёл мне ослика; я заметил, как он смотрит на меня, и подумал, что мой принц понял ещё кое-что значимое.

Другим людям, как и ему самому, бывает больно – а чужая боль заслуживает сострадания.

Горная дорога оказалась преутомительной оттого, что на крутых склонах от высоты кружилась голова и перехватывало дыхание. Я видел, как сильные и опытные бойцы, бледнея, покрывались испариной лишь от непривычки к здешним местам. Меня избавили от необходимости идти пешком, но надо было приноровиться к ослику, а он не торопился приноровиться ко мне; боль, жара и горы утомили меня до тошноты и полубеспамятства. Вместо того чтобы созерцать красивейший край, равного которому не увидишь нигде более, я лишь мечтал вымыться, напиться и прилечь, чтобы шажки ослика не отдавались горячими толчками в моём раненом плече.

Пока отряд добирался до деревни, нечисть встретилась ещё дважды. Мы увидали между валунов гриб в человеческий рост, с человеческим же безобразным лицом и длинными руками – но сей омерзительный монстр нырнул под землю, как только к нему побежали солдаты с саблями. После, пройдя ещё несколько времени, мы наткнулись на чёрную и странную лужу на дороге, подобную разлитой смоле. Из этой смолы вдруг вскинулось множество тонких, чёрных и бесконечно длинных рук, а за ними, словно нити паутины, тянулись тонкие нити черноты.

Не знаю, что было бы, если такой руке удалось бы схватить человека. Рааш-Сайе, глядя с высоты птичьего полёта, предупредил нас загодя – никто не наступил на эту погань. Зато бойцы отвели осликов подальше назад, швырнули на чёрное мешочек с порохом, а вслед за ним – зажжённый трут.

Идея оказалась весьма опрометчивой и неразумной, ибо от взрыва пороха сверху посыпались камни, засыпавшие дорогу. Её пришлось разгребать, чтобы можно было проехать дальше – но никакого следа чёрной смолы под камнями не обнаружилось.

За всеми этими приключениями мы прибыли в деревню Айл-Шалле только к вечеру, когда небеса уже зарумянились поздней зарёю, а в тонком облаке появился белёсый месяц.

Деревенька показалась мне приютом райским; домики из светлой глины лепились к горе, все в зелени, окружённые не так заборами, как живою изгородью из цветущего шиповника. Сквозь переплетённые ветки мигали огоньки, а воздух благоухал цветами, горною свежестью и прохладой.

Рааш-Сайе проводил Антония и меня к домику деревенского старосты. Староста, грузный почтенный поселянин с окладистой бородою и косой с проседью, услыхав от прислуги имя Тхарайя, сам вышел нам навстречу.

– Жаль, – сказал он нашему другу-дракону, – что ты, воин-птица, один, а прочие – простые люди. В деревне – тревога и горе. Демоны-нетопыри, с которыми тяжело сражаться стоящим на твёрдой земле, третьего дня унесли нескольких козлят, а вчерашней ночью – ребёнка, выбежавшего по нужде во двор, когда заснули его родители. Боюсь, что эта напасть, отведав человеческой крови, повадится сюда.

Я перевёл слова старосты на островной язык. Рааш-Сайе взглянул на Антония, а Антоний сказал:

– Объясни им, Доминик, что мои люди остановятся дозором вокруг деревни и во дворах. Чтобы не спугнуть гада, они не станут зажигать огней. Если нечисть появится, мы уж решим, что с ней делать – и мало тварям не покажется. А нужна нам только вода – и пусть селяне накормят наш вьючный скот.

Наш отряд переполошил деревню; пока мы разговаривали со старостой, деревенские парни и молодые мужчины собрались вокруг, рассматривая солдат, словно невидаль. Нам с Рааш-Сайе пришлось долго объяснять им, что сии люди – союзники принца Тхарайя, но когда это было принято к сведению, для нас нашлись лепёшки и молоко, а для наших ослов – сухой клевер и даже овёс.