– Нет вам ни пощады, ни прощения. Хотите идти – идите, от Взора Господня нигде не скроетесь. Вы все прокляты. Хотите убить Антония – убивайте. Хотите убить и меня заодно – извольте. Но подумайте, куда отправятся наши души и куда – ваши. Видели мертвецов? Это ваше будущее.

– Может, нет? – робко спросил боров в тишине.

– Проверь, – Доминик пожал плечами.

– Святой брат, – окликнул рыжий робко. – А ты бы благословил нас…

– Нет у меня власти благословлять проклятых, – сказал Доминик без всякого нажима, просто констатируя факт. – Ваш принц зовёт вас снять с душ проклятие, а вы угрожаете ему оружием. Благословить?

Рыжий обернулся на своих дружков, вздохнул и преклонил колена. И все остальные, кто сразу, кто – немного помешкав, тоже встали на колени и склонили головы. Дракон что-то спросил вполголоса, Доминик ему ответил, тоже тихо, а потом сказал громче – мне:

– Антоний, повтори им ещё раз, куда надо идти и что там делать. Они уже готовы слушать.

Я повторил, и никто, видит Бог, больше не предъявил претензий. Потом, когда отряд строился в походный порядок, когда некоторых осликов пришлось тянуть, упрашивать и лупить, чтобы они сдвинулись с места, а черномазые вышли посмотреть, как мы справимся – я сказал Доминику:

– Ты – чудотворец, однако. Будь на тебе меньше благодати – мне давно пришёл бы конец…

Доминик только усмехнулся.

– Это не моя благодать. Не исчезай из виду, Антоний: мне Иерарх приказал за тобой присматривать.

Как всегда. У Доминика просто сил нет не съязвить в разговоре.

Я думал, десять миль – это сущие пустяки, часа четыре прогулочным шагом. Даже удивился, что Ветер прикинул такое мизерное расстояние. Я одной-единственной вещи не учёл.

Что тут десять миль вперёд – это три, по крайней мере, мили вверх.

В горах я раньше не был. И волкодавы, большей частью, не были.

Я, как все, думал, что проблема тут одна: тяжело идти вверх по крутому склону, быстро устаёшь. И волкодавы думали примерно так, и Доминик думал так же. Но дракон ему что-то втолковывал, а Доминик кивал и мрачнел. Потом сказал мне:

– Чем дальше – тем тяжелее будет идти и дышать. Скажи, если у тебя закружится голова.

– Брось, – сказал я. – Я не похож на щуплую девку, кажется, да и высоты не боюсь. Ерунда.

Доминик дёрнул плечом, больше ничего не сказал – и пошёл рядом.

Мы оставили за собой деревню, где расстались с драконами. Чистенькие у черномазых деревеньки; деревьев тут почти нет, только садовые вроде яблонь, которые они сажают у домов, – и дома они лепят из глины, как ласточки. Глина красная – и домишки красные; по красному иногда наводят белый узор, извёсткой, наверное.

А заборы – вроде глухой крепостной стены, над заборами видны только крыши да верхушки деревьев в саду. Доминик говорил, язычники так верят в сглаз, что боятся, не проследил бы кто их домашнюю жизнь: ещё помрёт кто-нибудь, если его увидят не вовремя. Потому у них и девки кутаются в плащи с ног до головы – мало ли, кто-нибудь чёрным глазом посмотрит, и она подурнеет! И что бы Жерар, бедняга, в своё время ни говорил – девки у них тут не то что не распущенные, а наоборот, страшно скромные. Не дай Бог, кто-нибудь случайно ножку увидит! А чёрный глаз?!

Дураки, Господи, прости! Тут же у всех поголовно глаза чёрные! Только у драконов… карие не карие, жёлтые не жёлтые, а вроде янтарных бусин. Но драконы, считается, самые глазливые.

Забавно… Мы шли мимо этих красных заборов, мимо всей этой языческой ерунды – и я всё замечал. У меня будто глаза открылись на всякие штуки, которые для войны не важны. На всю их мишуру, на идолов укутанных, на деревянных лягушек на столбиках, которые то и дело у дороги встречаются, – Доминик говорил, лягушки – из всех зверей главные молельщики, за людей здешних божков просят, – на этих голубей, с которыми черномазые носятся, как с детьми, на солнышки, вырезанные на воротах… Живут ведь как-то… устроились… и нет ощущения, что совсем уж плохо… Приноровились и к степи своей, и к горам, и к тому, что черномазые, и к божкам этим диким…

У мужиков – бусы, браслеты, всё из пёстрых стекляшек. Серьги у многих или хоть колечки бронзовые в ушах. Я заикнулся, что выглядит гадко, а Доминик возразил:

– Видишь, ты же глядишь на побрякушки, а не на человека? Так они и отводят сглаз. Серьгами – от лица, бусами – от сердца, браслетами – от рук.

Ну да. Это может быть. Если знать – не раздражает. Разве что смешит – ну дикари, что возьмёшь!

За деревней пошли предгорья, дорожка сквозь валуны и кустарник. А уж потом эта дорожка вильнула вверх. И пошла потеха.

Я скоро понял, почему Ветер настоял на осликах, а лошадей велел оставить. Дорожка вилась по диким кручам; кое-где виляла резко вверх – и ослика приходилось подталкивать, кое-где шла по самому краешку обрыва. Любая лошадь бы встала как вкопанная: с одной стороны – отвесная стена, с другой – оборванный край, а под ним – деревья, как соломинки… Но ослики шли себе, тащили груз, только хвостами покручивали и шевелили ушами. Я к ним проникся тёплыми чувствами, да и волкодавы перестали их материть почём зря.

Редко где попадалась приличная дорога. Всё стёжки, тропинки. Дракон уставал идти пешком, взлетал – а может, высматривал что-то с высоты, кто его знает! Но нам, нормальным людям, приходилось пересчитывать эти камни своими ногами.

Пару раз прошли места чудесной и странной красоты. Горная речка падала с отвесного обрыва – белая шипящая стена воды, дробится о камни, вокруг маленькие радуги… Или, в другом месте, весь склон зарос вьюнком, а вьюнок цветёт мелкими розовыми цветочками, частыми-частыми – розовая патока, и замшелые камни из неё выступают, как орехи из крема… Куда там дворцовому парку! Сам Господь потрудился, хочется остановиться и смотреть, даже дышать тяжело…

А дышать между тем действительно становилось тяжеловато. Я вдруг сообразил, что устал как-то, запыхался… прилечь бы… Глянешь сверху в пролом – а там всё такое маленькое, маленькое… в животе всё переворачивается… вдруг – раз! – и в глазах темнеет.

Хорошо, что Доминик меня дёрнул назад, а то я, наверное, улетел бы вниз и потом костей не собрал бы.

– Ух, – говорю. – Тошнит-то как…

А Доминик:

– Посиди минуту. Это от высоты, к ней привыкнуть надо. Останови людей, дай им передохнуть, а то кто-нибудь сорвётся в пропасть от головокружения.

Я обернулся к волкодавам – а у половины физиономии зелёные, и дышат они, как рыбы на берегу. Пришлось сделать остановку, чтобы привыкли, но эти горы мне уже совсем не нравились.

Я уселся на траву подальше от края обрыва и осматривался вокруг. Было очень тихо и хорошо: широкий карниз, на котором мы отдыхали, будто кто специально приспособил для отдыха. Головокружение проходило мало-помалу; солдатня перекидывалась шуточками – я решил, что горная болезнь нас отпустила и можно идти дальше. Хотел встать, опёрся о камень, не глядя, – а под руку попало что-то…

Вроде мягкой свечи на ощупь. Я посмотрел. Картина!

Из камня торчала человеческая рука. Женщины или подростка, я думаю – небольшая. По виду не мёртвая плоть, а бледный воск – сквозь полупрозрачную кожу кости виднелись. Рука вырастала прямо из камня, будто человек утонул в камне, как в воде, и браслет из стекляшек, нанизанных на ниточку, наполовину ушёл в камень, а наполовину виднелся снаружи.

– Доминик, – позвал я. – Гляди, вроде бы тут рука мертвеца…

Доминик наклонился ко мне – тут кто-то из волкодавов завопил басом, и сразу за ним заорал ослик, так, будто его резали. Ослик вскинулся, сбросил поклажу, заскакал, забрыкался – солдаты шарахнулись в стороны, оттаскивая свою скотину. – и сверзился с обрыва. А волкодав орал:

– Змеюка, братья!

Змеюка высунулась прямо из камня – вынырнула. Разинула зев – зубы вроде стилетов и красный раздвоенный язык – и зашипела; длинная, гадина, ужасно, но хуже, что толстенная. В такую пасть легко вошла бы крупная кошка. Волкодавов, оказавшихся вокруг, эта дрянь на миг просто в ступор вогнала.