Ча покачал головой.

– Позволю себе усомниться, что этот Наставник станет разговаривать с женщиной, милая сестра. Но он глуп, а я признателен тебе за желание помочь.

– Я попробую, – сказала Кору. – Если не станет, значит, не станет.

– Хорошо, – сказал Анну, и Кору вышла из казармы мимо часовых – северянина из «наших» и трёх волков из свиты «наших» Львят.

Как это «не станет разговаривать с женщиной», думала Кору. Я ведь не простая женщина, не деревенская рабыня, я – волчица, меня послали Львята из Чанграна! Книги нужны для обращения неверных! Как Наставник может препятствовать священной миссии?

В одном случае, решила она. Если он – вправду отступник. Так это и можно проверить.

Кору вышла во двор.

Наступившая ночь была свежа, почти холодна; зеленоватая луна, ущербная с краю «в старость», сияла в чёрных прозрачных небесах чисто и ярко, но священная звезда Элавиль стояла прямо над луной, и лунный свет не застил всевидящего ока Творца. Факелы во дворе догорали и чадили, но небесный свет был так ярок, что от строений протянулись длинные тени.

Чужие волки разошлись по своим местам. Спать ушли. По двору бесшумно сновали тени рабов и рабынь – мели двор, сбрызгивали водой, подбирали разбросанную посуду, объедки, забытые платки и куртки. В конюшне теплился огонёк – там ещё кормили и чистили лошадей.

В жилых помещениях волков и покоях Львёнка огонь не горел, зато окно храма бросало на плиты плаца длинную жёлтую полосу света. У дверей храма, на ступенях, сидели волки, четверо, и переговаривались вполголоса.

Что за дикость, подумала Кору, оставлять караульных у храмовых дверей! Зачем?! Хорошо, Хотуру не доверяет Львятам из Чанграна, но, если не веришь – поставь телохранителей у дверей и окон собственной спальни! Не думает же Хотуру, что «наши» могут ограбить Творца? Правоверные в доме у правоверных – ради власти и дележа полномочий может случиться всякое, но уж не осквернение общих святынь!

Единственное логичное объяснение, которое Кору придумала – у Хотуру в храме важный разговор, и он не хочет, чтобы этот разговор слышали «наши». Но раз он не хочет – то просто необходимо услышать.

Входить в храм через охраняемую дверь Кору передумала. Зачем сообщать о себе?

Она нырнула в тень, как в воду, и прижимаясь к стене, неслышно ступая и почти не дыша, пригнувшись, прокралась мимо освещённого окна. Обошла храм вокруг.

Жильё для рабов и рабынь тоже стояло тёмное. А дверца для храмовых служек, похоже, не была заперта: на ступеньках сидел волчонок лет шестнадцати и спал, прислонившись головой к дверному косяку. Его меч в ножнах лежал рядом с ним. От волчонка пахло вином шагов с шести.

Кору усмехнулась. Горе-караульщик, видимо, был трезвым, когда его ставили на этот пост, а набрался потом – флягу с остатками вина он прижал во сне ладонью к бедру. Этот мальчик, наверное, не верил, что Львята Льва и их люди способны на какой-то подлый поступок, или просто, как все нормальные люди, не мог представить себе злодеяния в храме.

Кору осторожно толкнула дверь – и та отворилась без скрипа: уж в храме-то богоугодно тщательно смазывать петли! Кору перешагнула через ногу волчонка, вошла в узкий коридор, по которому в храм носят светильное масло и прочие мирские вещи для освящения, и прикрыла дверь за собой.

Коридор был тёмен и пуст, зато из храмового придела на маленький алтарь, где освящались масло, мёд и листки для священных знаков, падал узкий луч света. Кору услышала голоса, которые даже не пытались приглушить – разговаривали у Большого алтаря, рядом с Солнечным Диском. Оттуда любое слово доносится гулко и чётко – не посекретничаешь – но беседующие понадеялись на охрану, а может, и не думали о возможных шпионах, хоть и приняли меры предосторожности.

Кору прошла по коридору на цыпочках, присела за маленьким алтарём и прислушалась.

– Я не стану, – сказал Хотуру. – Ты слышишь? Я не стану, потому что МНЕ это не выгодно. Прости, сейчас не о мистических откровениях речь идёт.

– Творца предаёшь? – спросил Наставник. В ярости, но сдерживается. – Кому предпочёл, кому?! И Льва Львов тоже предаёшь?!

– В толк не возьму, о чём это ты толкуешь, – в голосе Хотуру тоже послышалось явственное раздражение. – О девчонках?

– Да, о них тоже! – с отвращением сказал Наставник. – Свет не видел такого позора – за одним столом с женщинами, из одной чашки с женщинами – чуть ли не обнимались с женщинами прилюдно! Забыли, забыли себя твои волки…

– Знаешь, что? – голос Хотуру вдруг стал очень приятен на слух. Голос правильного боевого командира, который наступил на трусливую мышь, не видавшую настоящих сражений. – Я не хочу, пойми, не хочу и не намерен слушать все твои бредни о разврате, пороке и прочем – я уже наслушался. И имей в виду: я за любую из этих девчонок отдам тебя и ни минуты не пожалею об обмене.

– Ты хоть понимаешь, что сказал?! – задохнулся Наставник.

– Понимаю, – сказал Хотуру медленно и мрачно. – Я не знаю, что с моим старшим сыном, Ному. Может, он – такая же девчонка, если ему не повезло умереть. Зато я знаю, что мне полагается о нём не думать. Все вы говорите, всегда: плен – это несмываемый позор, а уж… А ты знаешь, что такое ребёнок, твой собственный сын, а, Ному? А что такое бой, знаешь?

– Ты не о том толкуешь, – возразил Наставник, снизив тон. – При чём тут твой…

– А при том, что у меня язык отсохнет проклясть любую из этих девчонок, – сказал Хотуру. – В Книге Пути сказано: «Позор – трусу, и предателю, и нечестивцу, и коснувшемуся тела брата рукой или сталью с гнусным умыслом, и ударившему в спину, и отступившему от истины. Посмеяние, поругание и забвение». И ты это вспоминаешь, когда речь идёт о таких, как они – а ты поручишься, что они струсили или предали? Ты поручишься, Ному?

– Творец видит с небес, – огрызнулся Наставник.

Кто-то там нервно ходил туда-сюда. От него колебался свет и слышались шаги.

– Творец видит – и привёл их ко мне, – сказал Хотуру. – И если Мингу завтра будет обнимать любую из этих девчонок – я сделаю вид, что не видел.

– Кровосмешение ты тоже одобряешь? – прошипел Наставник с крайним отвращением.

– Я внуков хочу, – сказал Хотуру втрое тише. – Ты это тоже не можешь понять. Я не воюю. Ладно, на мой век хватило, я взял в бою, она родила четверых…

– Ты и к ней непозволительно слаб…

– Она родила мне четверых здоровых детей! Двое умерли за Прайд – воюя за Прайд, слышишь, ты! Тирсу не вернулся из боя – и я не могу молиться за его загробный покой, может он жив ещё… И Мингу – он со мной последний! И войны нет! – в голосе Хотуру появился и окреп жестокий нажим. – Что мне сделать, чтобы у моей крови было будущее, Ному? Резать для него деревенских, как цыплят в день Жертвы? Кого они родят, деревенские?! Или что? Подранков покупать?! На базаре в Хундуне еретичка из Шаоя, штопанная в пяти местах, с выбитым глазом, идёт за полторы тысячи – но я бы купил, кто бы мне продал! Что-то давно их не привозили в Хундун…

– Все разговоры – о женщинах, – кажется, Ному сплюнул на пол, а Кору поразилась такому кощунству. – Я зову тебя подумать о Льве Львов и об Отце небесном, а ты – о женщинах…

– Мальчики-Львята обещали войну, – сказал Хотуру. – А война – это свежая кровь. С другой стороны, мальчики хотят позволить поединки всем, даже мужикам… Тоже хорошо. На войне я могу потерять последнего… а на поединке приобрету, обязательно, я в Мингу верю…

– Никогда Святой Совет этого не одобрит! – прошипел Ному еле слышно. – Это против веры, это против традиций, это против всего! Чтобы плебеи грызлись между собой, как псы по весне и по осени? А может ещё волчатам позволить скрещивать клинки, а, Хотуру? С братьями? Да что волчата! Львятам позволим, чего там…

Ходил Хотуру. Теперь Кору поняла точно. Его голос то приближался, то удалялся – и вдруг он остановился рядом с малым алтарём, совсем рядом. Теперь Кору видела его тень в полосе света от храмовых светилен.