Эвия раздраженно фыркнула:

— Не твое дело, лапуся!

— Мой брат — мое дело, — сердито возразила Дотти. — Думаешь, с ксеноморфами можно себя вести, как попало? Даже если они очень хорошие, как Ли-Рэй, ты запросто попадешь в беду, если на их физиологию наплюешь.

— Твой драгоценный братец — просто псих! — обиженно выдала Эвия.

— Дурочка, — констатировала Дотти, пожав плечами.

— Тебе бы Дотти спасибо сказать, — сказал я.

— Нгишке-никчемушке?! Кастрату, который притворяется девкой?! — выпалила Эвия — и я не выдержал.

Я дёрнул ее за руку, повернул — и влепил свободной ладонью по заднице. И она взвизгнула, как птенец гарпии, а я оттолкнул её в сторону.

— Вали отсюда, — сказал я. — И дура, и злая. Дотти больше женщина, чем ты, контейнер для спермы.

Эвия хотела еще что-то сказать, но посмотрела мне в лицо — и передумала. Ушла злая и оскорбленная, а уходя, вертела задом, чтобы показать мне, чего я по глупости лишился.

Но мне уже полегчало, напряжение сошло на нет. Я даже рискнул подойти к Дотти поближе.

— Прости, — сказал я. — Я сам — дурак. Хотел только напугать ее, чтобы отстала, но завелся.

— Ты не виноват, но больше так не делай, — сказала Дотти. — Я ужасно за тебя боюсь. Кто-нибудь может допрыгаться по глупости — а потом тебя убьют, потому что твои гены, сам понимаешь…

Я понимал.

Той же ночью, когда заснули Птенцы, я поговорил со своей семьей.

Так и так, сказал я, супердоминант во мне выходит из-под контроля. Я приложил много сил, добиваясь, чтобы недочеловеки перестали испытывать ко мне отвращение — и, оказывается, зря. Программу гуманного геноцида не дураки создавали: наши суперактивные самцы вызывают инстинктивное влечение у чужих самок — а потом случается всякая дрянь. Если кто считает, что один кэлнорец не оставит много потомков — ошибается: следуя программе, эти самые потомки размножаются в геометрической прогрессии.

Самое поганое, что дело не ограничивается женщинами. Я рассказал, как наблюдал за Ангелом с Лави, которого местные девицы любят больше прочих — и вдруг поймал себя на мысли, что парализующего дротика хватило бы лавийцу за глаза и за уши. А если Ангел будет походя хватать меня за шею и ржать, что я краснею, как его подружки — то и дротика не понадобится: я решу набить ему морду, а кончится перестройкой его генома. Запросто: я уже намного сильнее, чем лавиец.

— Что же мне делать? — спросил я под конец. — Я не хочу делать это с недочеловеками, это подло, я знаю — но сегодня я почувствовал, что любая глупая игра может снести мне крышу.

— А может, тебе стоит завести подружку? — предложил Эрзинг. — Одну, постоянную? Вероятно, если с кем-то спать, то сперма перестанет давить на мозг…

— У меня есть постоянная подружка, — сказал я. — Это Дотти. А с потенциальными контейнерами для генов я дружить не умею. И спать рядом с ними не умею: этот акт — штука одноразовая. Ничего хорошего не выйдет.

— А может, я могу?.. — заикнулась Дотти, но я тут же ее оборвал:

— Нет! Ты не можешь! Запомни: меня трогать нельзя, целовать нельзя, прижиматься нельзя! И постель мою не трогай. Я — отрава, все! И имей в виду: если я тебя случайно убью — застрелюсь. Точка.

— Я не предлагаю, — ухмыльнулся Эрзинг.

— Вот спасибо, — буркнул я. — И тебе, и Жуку — за доброту и душевную щедрость.

Эрзинг ухмыльнулся еще гаже:

— Что, надо было предложить?

— Мать! — взмолился я. — Пожалуйста, объясни этому калькулятору на палочках, что я в последнее время не помогаю ему одеваться, потому что моя поганая супердоминантность воспринимает как контейнер и его тощую тушку! Ну что мне делать, а?! Обратиться к медикам? Пусть оттяпают под корень всё, что сумеют, или радиацией выжгут — больше ничем они мне не могут помочь, я узнавал. Мне страшно, знаешь, но я не могу всю жизнь жить с бомбой внутри. Я хочу, как Эрзинг и Дотти: спокойно заниматься работой, не просыпаться от диких кошмаров и обнимать брата и сестру, не думая, что могу их случайно убить или покалечить. Я устал.

— И все же не торопись, Ли-Рэй, — сказала Мать ласково, но и она до меня не дотрагивалась, мучить не хотела. Мой несчастный организм воспринимал как провокацию любое прикосновение, даже её. Кэлнор внутри меня знал, что моя Мать — недочеловек; уже за одно это я себя тихо ненавидел. — Не стоит в таком взвинченном состоянии принимать решения, о которых потом пожалеешь. Надо хорошенько подумать.

Я мог только кивнуть в ответ. Подозреваю, выглядел я, как затравленная зверюга.

— Да, ты слишком горячо взялся, — сказал Эрзинг. — А Госпожа Кулак в твоем случае — совсем не выход?

— Я с ней незнаком, — сказал я мрачно. — Я не умею возбуждаться сам с собой. Нет перспективы зачатия — нет ничего… Да о чем я говорю! Вы, недочеловеки, можете в это играть, развлекаться так, баловаться — а я устроен, чтобы так завоевывать или убивать, без вариантов! Не-хо-чу! Гадко.

— Я слышал, секс — не такая плохая вещь, — заметил Эрзинг.

Я только вздохнул.

— Для недочеловеков — возможно. Неплохая, если не чувствуешь себя придатком к драгоценному члену, главной части кэлнорского тела, — сказал я мрачно. — Всё это закончится тем, что либо я его себе отпилю тупым ножом, чтобы освободиться и от мании, и от страха — либо после какого-нибудь жуткого моего поступка это сделают наши орлы. А потом пристрелят меня из жалости.

Дотти шмыгнула носом.

— Зачем — тупым? — вдруг спросил Жук. Я думал, он не слушает.

— Ну да, — сказал я сердито. — Острым выйдет быстрее.

— Я не об этом, — сказал Жук. — Я о раэтянах. Биохимия меняет организм. Изменяет его целиком — метаморфоз. Изменяет его принципиальные свойства. Наши биологи изучили это идеально.

— Всё это круто, — сказал я. — Только я не бабочка.

— Тебе и не надо изменяться целиком, — сказал Жук. — Только биохимия. Только гормоны. Только секреция. Это просто. Для букашек это просто.

— Откуда ты знаешь, Крошка? — спросила Мать.

— Читал, — сообщил Жук.

Ясно и понятно. Так мы и решили, что со мной делать.

Мы с Жуком и Эрзингом шли в центр биологических исследований, принадлежащий букашкам — но нас тормознул Шед, а с ним была его свита. Помнится, Хэтти, Ангел и Якорь — все вооружённые до зубов.

И Шед сказал:

— Говорят, Ли-Рэй, в тебе кэлнорец просыпается. Вырос — и началось?

— Что началось-то? — сказал я. — Ты пока при своём геноме, Шед, значит, ещё ничего не началось. Отстаньте от меня срочно, я иду по делу.

А Ангел сказал:

— Ну ничего себе! Далеко это зашло, если ты заговорил про геном Бухгалтера!

— Могу про твой, — сказал я. — Если хочешь, чтобы стало безопасно, пропусти ты меня, во имя рода и крови!

А Эрзинг выдал ледяным голосом:

— Эвия уже настучала. Ничего себе делишки: сперва деваха клеит кэлнорца, а потом обещает всем кранты и громы небесные! Знаешь, Бухгалтер, я бы, на вашем общем месте, присматривал за этой дамочкой. Мало ли что у неё на уме, если она собиралась сама себе геном взломать.

— Чего это — сама?! — тут же возмутился Хэтти. — Это кэлнорец. Я как чувствовал ещё тогда. Пока они маленькие — ничего, а как вырастают — так и кранты котятам…

Я не выдержал.

— Хэтти, — сказал, — легче на поворотах. Если бы это был я, она бы была беременна и помалкивала. Ты что, думаешь, кэлнорцы за потенциальными контейнерами для генов долго бродят с печальными глазами, дарят плюшевые игрушки и серенады им поют? Ничего подобного. Минутное дело, знаешь ли.

Хэтти посмотрел на меня, как на кэлнорца:

— Ну и тип же ты, Ли-Рэй. Змею на груди пригрели.

И тут Эрзинг сказал:

— Ладно, поболтали — и хватит. Мы идём к букашкам, если уж люди не могут помочь брату по разуму справиться с этой фигнёй.

И Жук щёлкнул своими жвалами прямо у Шеда под носом — тот даже отпрянул.

И Ангел сказал:

— Ну-ну. Букашкам, по крайней мере, это ничем не угрожает.