— А ты? — осмелился я.

— Я — другое дело, — спокойно сказал Эрзинг. — Я поддерживаю свой жалкий скелет, чтобы он не развалился на части. Прямо-таки заставляю его быть скелетом, а не растаявшим мороженым. Видишь: до сих пор он держится. Уже шестнадцать лет держится — наверное, так будет и впредь.

— А больше ничего сделать нельзя? — вырвалось у меня, и я тут же об этом пожалел, но Эрзинг был непробиваем.

— Недавно считалось, что и этого сделать нельзя. Эта инфекция деформирует и размягчает кости, от неё обычно умирают. Моя мать — не Ма, а биологическая мать — подцепила вирус после катастрофы на посадке. Лаконцы, бывает, его цепляют на фоне ослабленного иммунитета — ну и вот. Она покалечилась, нервы… Оказывается, была беременна несколько дней. Конечно, случись это где-нибудь в цивилизованных местах, а не на дикой планете, её бы от меня избавили. Но спасатели подзадержались — а когда потеряшек нашли, было поздно. Её организм уже собрал меня из бракованных деталей.

— Ты родился на Мейне? — спросил я, хоть слова застревали в горле.

— Да, — сказал Эрзинг и так точно швырнул использованный шприц в кюветку на другом конце комнаты, что без телекинеза явно не обошлось. — Лаконцы печально посмотрели на меня и решили, что я не жилец в лучшем из миров. Что ласковые руки Солнечных Дев заберут меня в хрустальные сады рая, этого не избежать. И размышляли, стоит ли затягивать мою агонию.

— Но ведь… — заикнулся я, а Эрзинг усмехнулся.

— Ли-Рэй, Ма пыталась лечиться в этом медицинском центре. Лучевое поражение, ага… Её они, как ты понимаешь, отлично вытащили, но обрадовали, что жить ей придётся без детей. А Ма любит детей, она переживала. И тут вдруг рядом такое дело — абсолютно неуместный в нашем лучшем из миров полудохлый уродец-парапсихик. Ма запретила им меня добивать.

— Да! — вставила Дотти. — Мама сказала, что заберёт Эрзинга себе. Её пугали — ну, просто ужасно — все, и доктора, и лаконцы, ей все говорили, что она не справится, что будут спонтанные эти… выбросы ПП… что младенчик ей дом спалит, она же не умеет блокировать ПП у детей и научиться не сможет, потому что не парапсихик…

— Научилась, — сообщил Эрзинг с глубоким уважением, переходящим в восторг. — Сначала мне было очень плохо, понимаешь, и я был очень тихий. Ма начала поддерживающую терапию, мне чуть полегчало и появились силы орать. Я орал целыми днями, во всех диапазонах, и голосом, и телепатически, вокруг меня всё летело на пол и в стены, Ма заменила все предметы в нашей комнате на негорючие — но её одежду я всё-таки поджигал два раза. Честное слово, Ли-Рэй, я не знаю, откуда у Ма столько сил и терпения — мы ведь как-то это пережили, оба.

— Когда стало ясно, что у Эрзинга интеллект выше среднего, лаконцы порывались его исследовать, — снова встряла Дотти. — Только Мама не разрешила к нему приставать — его чужие раздражали…

— Только ты не раздражала, — ухмыльнулся Эрзинг. — Просто, понимаешь, бесит, когда кто-то сперва собирался тебя придушить, а потом начинает жутко интересоваться твоим здоровьем.

— Не я… — сказала Дотти задумчиво. — Не тебе, кстати, удивляться Маминому терпению — ты тоже невозможно терпеливый. Я ведь была несносная, да?

— Никогда ты не была несносная, — возразил Эрзинг. — Ты была нервная и печальная. Кто угодно был бы таким, если бы его украли из дома, искалечили и продали, как куклу. Но ты всегда была очень милая и обожала обниматься.

Дотти сделала скорбную мину — и Ларга сделала скорбную мину, цепляясь за её плечо. Эрзинг наблюдал с еле заметной усмешкой.

— Я, наверное, тебя тискала, как плюшевую зверюшку, — сказала Дотти покаянно. — Тебе ведь было больно…

— Было бы — сказал бы, — возразил Эрзинг.

— А откуда взялся Жук? — спросил я.

Мне уже не было страшно. Я слушал и становился мейнцем — так я это воспринимал, Проныра. Переставал быть кэлнорцем. Мне больше не хотелось быть кэлнорцем. Мне больше не хотелось, чтобы Кэлнором стала вся Вселенная, потому что я уже начинал понимать, какова ценность тех, кого мы считали недочеловеками.

Я понимал, что они должны оставаться такими, как есть.

— Жук — это просто, — сказала Дотти. — Одна стая нашла в Просторе повреждённый транспорт с Раэти. Она говорила, что на букашек не напали, у них случилась какая-то беда с двигателями — и экипаж погиб. Груз транспорта был — яйца. Ну… почти все яйца тоже погибли. Но одно осталось, и парни забрали его с собой.

— Ага, — кивнул Эрзинг. — Но они ведь знать не знали, что раэтяне с Мейны этим яйцом не заинтересуются. Оказывается, это была… чёрт разберёт букашек! — то ли контрабанда, то ли какой-то безответственный эксперимент. В общем, яйца оказались не обработаны каким-то идентифицирующим ферментом и не… тутя не могу толком объяснить. Вроде бы, яйца должна как-то отмечать их матка, чтобы можно было их определить по её меткам, а потом эти яйца проходят какую-то хитрую обработку, после которой из них вылупляются полезные члены общества…

— Да, да! — перебила Дотти. — На этих яйцах не было идентификаторов. Из них могли вылупиться только самцы-солдаты, поэтому наши букашки решили, что с яйцом опасно связываться: мало ли, на что оно запрограммировано!

— И наша Ма, у которой талант приходить на помощь детям, попавшим в беду, отняла у них это яйцо, — улыбаясь, сказал Эрзинг. — Она сказала, что букашки — разумные существа, значит, детёныша букашек можно воспитать, несмотря на сомнительную программу. И — вот он, наш Жук. «ХНЖУ» — было написано на контейнере, в котором лежала эта партия яиц, и мы все неправильно произносим это слово. Оно означает «странник», и его умеют правильно выговаривать только Жук и Ма.

— Жук! — окликнула Дотти. — Ты спишь?

Из кокона высунулась усатая голова.

— Уже ночь, — скрипнул Жук. — Ночью спят.

— Скажи, как тебя зовут на языке Раэти? — спросила Дотти. — Пожалуйста!

Жук издал такой звук, что услышать его как «Хнжу» мог только гуманоид с гипертрофированным воображением. Мне стало смешно, но я оценил лингвистические способности Матери Хейр.

— Ты сам сделал такой кокон? — спросил я.

— Это капсула для метаморфоза-три, — пояснил Жук. — Я её сделал на прошлом этапе. Так делает любая букашка с Раэти — когда приходит срок.

— Ты был куколкой, да? — спросил я, расслабившись.

— Это Дотти была куколкой, — проскрипел Жук, и Дотти прыснула. — Я прошёл критический метаморфоз, полную перестройку во взрослую особь.

Мне вдруг стало неистово интересно. Я понял, что хочу задать Жуку минимум сотню вопросов, хочу спросить, как он узнал, что пора делать кокон и окукливаться, что он чувствовал, когда менялось его тело, помнит ли он, каково быть личинкой — и ещё много-много всего. Ужасная голова Хнжу меня уже не пугала — и я удивился тому, как страх сменило любопытство, почти симпатия.

Но Жук не стал долго распространяться.

— Ночью все спят, — скрипнул он напоследок. — Поговорим утром, — и его голова пропала в коконе.

— У букашек — чёткий ритм сна и бодрствования, — сказал Эрзинг. — Но завтра он поговорит, если обещал. Ты ему приглянулся, Ли-Рэй: сперва он принёс тебе еду, для него это много значит, а теперь вот разговаривать обещал. Вообще-то Жучара — парень неразговорчивый. Ему больше нравится работать лапами.

— Он мне тоже приглянулся, — сказал я и сам с удивлением сообразил, что это — правда. — Он очень интересный.

— Точно, — улыбнулся Эрзинг. — Раэтяне вообще интересные поголовно, они — наши союзники, но их понять тяжело. Они обычно с трудом подбирают человеческие слова. А Жук — приспособился. Его же Ма учила говорить с червяковского возраста, он в людях разбирается хорошо и может всё доступно объяснить. Даже человеческие хохмы ловит.

На Мейне всё происходит удивительно быстро — может, потому что местные авантюристы живут быстро и недолго. Мне хватило двух суток: Мейна выломала из меня кэлнорца, а я даже охнуть не успел.

В первые дни жизни на Мейне я то и дело пытался снова вызвать у себя чувство вины или вспомнить о долге — но получалось плохо. Говоря начистоту, если я о ком и жалел, то лишь о сокурсниках: их обманули так же, как и меня — только повезло им меньше. Воспоминания о родителях вызывали только раздражение, иногда переходящее в приступы ярости. Отец отправил меня в ЭлитАкадемию, где сладко врали, делая из меня квалифицированного убийцу, и сам врал не менее сладко, когда я приходил домой — а ведь он воевал и знал правду. Что мешало ему хоть раз поговорить со мной откровенно? Мать мной гордилась и хвасталась, потому что я родился с высоким генетическим индексом: родись я уродом — она бы от меня избавилась, родись низкоактивным — она бы меня презирала. Она прямо говорила о своём везении: ей лишь раз пришлось удалять из организма потенциально неудачный плод; я видел, как мать относилась к братьям индексом ниже. Само собой, между мной и братьями шла постоянная тихая война за внимание родителей: в ход шло всё, от кулаков до мелких подлостей. Вспоминать об этом в доме Матери Хейр было противно.