От взгляда лаконца меня слегка тряхнуло. Тебе, наверное, говорили, Проныра: когда вы нервничаете или кого-то пристально изучаете, взгляд у вас — как лазерный резак. А Эрзинг смягчить эффект даже не пытался, будто хотел, чтобы я с самого начала понял, с кем имею дело, и принял — ну, или не принял и как-то это обозначил.

Я принял. Мейна через Эрзинга говорила довольно жестокую, но стопроцентную правду. Я решил ответить тем же — и будь что будет.

— Эрзинг, — сказал я, собравшись с духом, — меня и тошнит, и я боюсь тебя. Ты, наверное, знаешь… ну, что Лакона — в сфере интересов Кэлнора, и предполагается, что вас… В общем, наши мечтают о войне. А ты — парапсихик и урод, меня учили, знаешь… Убивать. Но я не хочу.

— Почему? — спросил Эрзинг, щурясь.

Дотти и Хнжу стояли за его спиной, молча, и очень внимательно слушали. Настороженный взгляд Дотти я помню до сих пор, будто он сфотографирован у меня в голове.

Они ждали, что я отвечу.

— Потому что умирать больно, — сказал я.

— Так другим же, — хмыкнул Эрзинг.

— Так из-за меня же, — огрызнулся я, совершенно не понимая, как объяснить. — Ты слышишь мысли?

Эрзинг снова уставился на меня — насквозь.

— Ага, — сказал он странным тоном. — И что?

— Вот и слушай, — сказал я и даже подошел к нему на шаг. — Слушай, правду я говорю или нет. Я ничего плохого вам не сделаю. Меня Мать Хейр спасла от смерти.

И тут меня обняла Дотти.

Я поразился… Да что там! Я был потрясен! У меня в голове вертелось: «Они же от нас умирают! Они же от нас умирают!» — и вдруг стало до острой боли страшно за нее. Она далась мне в руки так же доверчиво, как ручной тушканчик — ужасно уязвимая.

И сказала:

— Я тебе верю. Ни разу не видела, чтобы кто-нибудь предложил Эрзингу покопаться у него в голове. Все боятся; у всех — тайны.

— Плевал я на свои тайны, — сказал я.

Клянусь кровью, расой и всеми нашими предками, Проныра, я вправду так думал. Может, будь я старше и умнее, может, погрузись я в войну постепенно, в более зрелом и здравом возрасте — из меня и вышел бы тот самый диверсант, стать которым я хотел себя заставить. Но я был тупой зверёныш, которому всё время хотелось каплю удовольствия, как таким зверятам всё время хочется жрать — и предвкушение удовольствий, незнакомых кэлнорцу, было разлито по всей Мейне ровным слоем. Я не мог противиться.

Я не мог противиться, когда ощущал доверие других существ. Это ощущение было очень внове — и оно было блаженным, более сильным, чем мгновенная власть над другим после победы в драке.

Противиться проявлениям симпатии и дружбы я тоже не мог: дома меня этим не баловали.

И тут я ощутил, что меня тычут в локоть чем-то твёрдым и плоским.

Я оглянулся и увидел, что Хнжу держит в лапах плоскую тарелку, а на ней лежит кусок какого-то лакомства. Краем тарелки он меня ткнул. Я оценил, что не лапой — мне удалось сдержаться и не шарахнуться.

Дотти отпустила меня. Эрзинг скрестил руки-манипуляторы на груди бронескафа и, ухмыляясь, наблюдал за нами.

— Что это, Хнжу? — спросил я.

Он шевельнул усами и затрещал-заскрипел — мне пришлось напрячься, чтобы разобрать слова.

— Человеческое угощение, Ли-Рэй. Это человеческое угощение из герметика для ёмкостей с жидкостью и волоконной теплоизоляции. Гуманоидам это нравится, многим гуманоидам это нравится, брату и сестре это нравится. Хочешь попробовать, Ли-Рэй?

Пока я пытался понять, что он имеет в виду, Дотти рассмеялась:

— Жук, ты забыл разжёванную жевательную резинку и пыль, которую мы с Эрзингом вымели из-под кроватей! А так — да, правильный рецепт!

Я беспомощно посмотрел на Эрзинга.

— Жучара пытается хохмить, — серьёзно объяснил Эрзинг, и Дотти снова захихикала.

Я взял тарелку, и тушканчик посмотрел на неё с живым интересом.

— Он тоже ест теплоизоляцию и подкроватную пыль? — спросил я.

— Все мы едим разную дрянь, — невозмутимо пояснил Эрзинг, и Дотти взвизгнула от восторга. — Чем Ларга лучше?

— Спасибо, Хнжу, — сказал я, совсем растерявшись.

— На здоровье, — скрипнул Жук. — Ты — гуманоид. Всё правильно.

Так я был принят в это очень странное общество.

Мы с Дотти помогли Эрзингу снять бронескаф — да, Проныра, и я. Мне было жутко, любопытно и ещё как-то; слово «жалость» в мой лексикон не входило, да я и не жалел Эрзинга, чувство казалось сложнее. Я просто увидел его — каким он стал, повзрослев — и мне стало не по себе.

Его крохотное скрюченное тельце мало на что годилось; он не мог использовать для хотьбы коротенькие кривые ножки — они не выдерживали веса тела. Но худенькие ручки с длинными сухими пальчиками, по-прежнему похожие на паучьи лапки, отлично действовали — Эрзинг лихо обращался с любой клавиатурой, паяльником, микросхемами, световым пером… Чтобы передвигаться по дому, он обычно использовал не бронескаф, а лёгкий экзоскелет, который изобрели они с Жуком — этот протез Эрзинг надевал, как одежду, проснувшись поутру.

Я смотрел, как Эрзинг защёлкивает на груди ремни, удерживающие опору для спины, и пытался представить, каково жить в таком исковерканном тельце, двигаться только за счёт телекинеза и высокотехнологичных протезов — да ещё и смеяться над любым пустяком.

Может, ему легче было бы умереть, думал я, но посмотрев Эрзингу в лицо, понимал, что восприятие мира у него вовсе не предсмертное. Я слушал, как он расспрашивает Мать Хейр о перипетиях боя и обсуждает тактику пиратов, как Хнжу время от времени вставляет своё скрипучее слово — и все старые установки в моей голове ломались с тем же пластмассовым хрустом.

Урод Эрзинг казался более самодостаточным и счастливым, чем большинство моих идеально здоровых кэлнорских знакомых с высоким генетическим индексом. Мать Хейр разговаривала с ним, как с союзником и партнёром, а не как с больным ребёнком — и подход к боям в Просторе у Эрзинга был не ученический, а профессиональный.

Из разговоров за обедом я понял, что Эрзинг легко заменяет компьютер в системе управления полётами — и это меня уже не удивило. Мозг Эрзинга работал за себя и за исковерканное тело.

А каждый обед представлялся мне непростым приключением, пока я не привык к особенностям здешней компании. Эрзинг, желая достать что-то, находящееся вне его досягаемости, пользовался телекинезом так же непринуждённо, как обычный гуманоид пользуется собственной рукой. Дотти болтала и рисовала на клочках бумаги капельками соуса. Жук разевал пасть, вытягивал оттуда ужасающее подобие пары тонких щупалец и сгребал ими с тарелки буроватую слизь — а потом тщательно чистил щупальца лапами. Мать Хейр с непроницаемым лицом поясняла, из каких невероятных и несъедобных ингредиентов синтезированы вполне вкусные блюда, а прочие с теми же минами предлагали новые рецепты.

Я помалкивал. Мне нужно было всё это переварить, объяснить себе. Я не тосковал по дому, как ни дико в этом признаться, но я ещё не был частью этого мира, хоть и желал отчаянно. Я набирался храбрости, надеясь задать откровенный вопрос — и был уверен, что начинающееся общение после этого вопроса прервётся, поэтому храбрости не хватало.

Вечером Жук забрался в паутинный кокон на потолке спальни, а Эрзинг и Дотти сделали себе инъекции — очевидно, разных препаратов. Я наблюдал и думал, что оба живут на лекарствах — и снова мелькала мысль, что такая зависимость, пожалуй, ужаснее смерти.

— Хочешь спросить, что это? — перехватила мой незаданный вопрос Дотти, почёсывая за ушами тушканчика, забравшегося к ней на подушку. — У меня — гормональный коктейль: Мать и медики Стаи считают, что моё тело может чуточку измениться, если делать эти уколы в периоды, которые мне рассчитали. Что я могу стать немного более женственной. Хотя, знаешь, Ли-Рэй, это — просто для красоты, — подытожила она и хихикнула. — Девочкам хочется быть красивыми.

— Дотти надеется на бюст! — хмыкнул Эрзинг. — Будто наличие или отсутствие сисек делает человека лучше или хуже… женщина!