С другой стороны, подумал я, снова вспомнив слащавое враньё и растерзанные трупы, я могу сделать выбор. Я — разведчик, у меня — явный талант к сбору информации, я соберу столько информации, чтобы решить наверняка, кто тут прав, а кто виноват.

Не для Кэлнора решить. Для себя. Так и становятся на путь чудовищных измен.

В этот момент я впервые в жизни осознал себя хозяином и командиром себе самому.

Мне сразу стало легче. Я с удовольствием заглянул в выключенный монитор, как в зеркало — на свою физиономию, на которой горел знак Железной Когорты. Я в тот миг себе очень нравился: я крут, я умен, я все сделал правильно — выжил в экстремальных условиях и втерся к недочеловекам в доверие. Если так пойдёт и дальше, я уцелею и сохраню жуткое и блаженное, как ощущение свободного падения, чувство личной свободы.

Я просидел в каюте Матери Хейр несколько часов. Все это время я пытался подогреть в себе презрение к мейнцам. Чтобы забыть, что они носят любую одежду, какую хотят, отращивают волосы и не убивают своих злейших врагов, я смотрел на фотку, на Мать Хейр, снятую вместе с мусором и уродом — это помогало мне думать, что она не так уж и хороша. Я не хотел рассчитывать слишком на многое — но в моей голове то и дело коротило противоположные идеи, и я путался в оценках и умозаключениях.

Вероятно, размышлял я, желание обнимать уродов и улыбаться им — это и есть гнилой гуманизм.

Вероятно, возражал в моей голове незнакомый голос свободы, желание опустить бластер, видя беспомощного врага — это тоже гнилой гуманизм?

Я шёл вразнос. Мать Хейр отчаянно нравилась мне, и я ее оправдывал тем, что мусор на фотке — не настоящие ее дети, хоть она и назвала их своими. Мне хотелось понравиться ей — и я никак не мог придумать, как этого добиться.

Для начала я решил не пытаться что-то изменить и никуда не совал свой нос: мне было ясно, что Мать Хейр имеет полное моральное право передумать и пристрелить меня, если я вздумаю неправильно себя вести, а умирать мне категорически не хотелось. Когда накатывало чувство вины¸ я снова и снова внушал себе, что хочу выжить не из эгоизма, а ради процветания Кэлнора; время от времени мне почти удавалось в это поверить. Когда смерть не дышала мне в затылок, я то и дело снова становился мелким роботом — но больше не оставался им надолго: голос свежеобретённой свободы сбивал меня с толку.

Но в любом случае не мешало быть осторожным. Поэтому я чинно дождался Мать Хейр в её каюте.

Она вошла без оружия и бронежилета, с рассеянным и усталым видом, я бы даже сказал — каким-то домашним, свойским видом. Я смотрел на нее — и не чувствовал, что она мой враг, а я пленник.

— Голоден, кэлнорец? — спросила Мать Хейр.

— Да, — сказал я. — Товарищ Мать… В смысле, Мать Хейр, мое имя Ли-Рэй, но вы, конечно, можете звать меня и кэлнорцем, если вам так удобнее.

Я почему-то не мог называть её просто Хейр. Я ожидал, что рассержу её этим, но она улыбнулась, почти как на фотке. И мне вдруг снова стало мучительно стыдно непонятно из-за чего.

— Хорошо, Ли-Рэй, — сказала она. — Я запомню. Я научилась даже произносить имя Крошки Хнжу на его собственном языке, а уж имена гуманоидов я запоминаю на раз-два.

Она говорила очень спокойно, совсем без злобы, даже без неприязни — и я внутренне разжался настолько, что посмел спросить:

— Мать Хейр, а кто такой Крошка Хнжу?

Она снова улыбнулась и принялась что-то набирать на панели бортового синтезатора органики.

— Я не знаю, что тебе по вкусу, Ли-Рэй, — говорила она между делом, — поэтому сделаю так: машина внесет коррективы в наши традиционные блюда — поправку на вашу физиологию… А Крошка Хнжу уже давно не крошка, он уже прошел третий метаморфоз, взрослый парень — это я его так зову по привычке.

Она кивнула на фотку — а я пытался вспомнить, что такое метаморфоз.

— Вы говорите про нги, Мать Хейр? — спросил я. Мне было очень неуютно.

— Нет, Ли-Рэй, — сказала она, и от синтезатора запахло чем-то совершенно незнакомым, но явно съедобным и даже вкусным. — Я говорю об инсектоиде с Раэти. Их у нас на Мейне зовут букашками.

Меня передернуло.

— Оно… вон то… разумное?! — спросил я, изо всех сил стараясь не менять правильно-безразличного выражения лица. Матери Хейр нравились личинки длиной с руку взрослого кэлнорца, она могла рассердиться на того, кто этой симпатии не разделяет, а я всё сильнее хотел ей понравиться. — Они даже не недочеловеки, да?

Мать Хейр посмотрела на меня внимательно, но я не почувствовал ее неудовольствия.

— Многим гуманоидам инсектоиды кажется жуткими при первой встрече, — сказала она. — К их виду надо привыкнуть. Пока что — запомни, что раэтяне безопасны для тебя.

— Они хищные? — вырвалось у меня, но Мать не рассердилась и на это.

— Нет, — сказала она спокойно. — Они питаются растениями, которые уже начали гнить. А ты, всеядный гуманоид с Кэлнора, можешь попробовать это, — и протянула мне пластиковую миску и пластиковую лопаточку с зубчиками по краю. — Это свежие растения с Мортиса, прошедшие особую тепловую обработку. Понимаешь, как их можно брать с тарелки?

Я понял — и еще я понял, что ужасно голоден, а тушеные зерна и какие-то красные кусочки — неожиданно вкусная штука.

— Как нам с тобой повезло, Ли-Рэй, — сказала Мать. — С пищей для Крошки Хнжу пришлось повозиться, я долго училась ее готовить. Разыскать рецепты сыра из молока нгиунглянских коз и травяной каши для Дотти тоже было непросто. А вы с Эрзингом — непривередливые ребята, легко едите стандартные блюда Космофлота Аллариа с крохотными поправками. Большая удача.

Я слушал её, ел и постепенно осознавал: мне придётся увидеть их — генетический мусор разных миров, о котором Мать Хейр говорит, как о своих детях.

И среди этого мусора — урод, калека и ксеноморф-инсектоид. А я не должен желать их уничтожить. Более того: я должен как-то сделать вид… какой? Что мне всё равно? Что мне не отвратительны эти существа? Что они мне симпатичны, потому что Мать Хейр говорит о них, как кэлнорки — о нормальных детях, о настоящих детях?

К такому опыту меня не готовили ни дома, ни в Академии.

Но я понимал: я выживу, если сделаю всё правильно. Я был настроен узнать, как сделать правильно — и вести себя соответственно. Кэлнор лгал мне; я собирался выслушать Мэйну и понять, насколько она правдива.

Мать Хейр не позволила мне во время посадки присутствовать в рубке. Мне пришлось лежать в кресле с антигравами в каюте, на её рабочем месте, перед заблокированным пультом — я понял, что мне не доверяли, но не огорчился. Скорее, убедился в предусмотрительности Матери — она была вовсе не такая дура, как нам рисовали недочеловеков.

Но мне страшно хотелось увидеть мир, отличающийся от Кэлнора всем, что я мог и не мог себе представить. От любопытства у меня буквально свербело внутри, просто подошвы чесались, как хотелось идти туда. И Мать Хейр не стала меня долго мучить, снова сжалилась.

— Но ты должен надеть и не снимать свой штурмовой скафандр и шлем, Ли-Рэй, — приказала она. — Когда мы придём домой, я заменю твой кэлнорский скафандр на наш бронескаф, но пока пусть будет хоть этот. Я не хочу, чтобы кто-нибудь убил тебя от страха или из отвращения.

Когда я это услышал, моя благодарность Матери стала более осознанной. Я понимал, что не заслужил такой заботы недочеловеческой женщины — она сама ни на что не могла бы рассчитывать, попади она в руки кэлнорцев.

Она даже принесла чистящий состав и помогла мне смыть присохшую к скафандру кровь. Когда мы её смывали, мне снова стало очень худо, закрутила какая-то дикая мешанина чувств: страх, жалость, злость, разочарование, вина… Руки тряслись, я пытался это скрыть, но Мать Хейр заметила и дотронулась до меня, в первый раз — коснулась плеча.

— Да, — сказала она, — космос жесток. Но попробуй это пережить: для того, кто превратил свою жизнь в войну, потери — тяжёлая неизбежность. И мы — воюющий народ, и каждый из нас кого-то потерял, даже если воевал не с ксеноморфами, а с самим Простором.