— Удивительно просто: неужели такая ко-онструкция — и вдруг летает?!

— А давайте её сталкивать! Со скалы, например? Бабах!

— Хватит уже! — говорю. — Давайте вас сталкивать! Вы ведь сами сверху вниз летаете!

А они — хи-хи-хи — и врассыпную! Как связка воздушных шариков с гелием внутри, если верёвочка лопнет. И до меня дошло, что не весят они абсолютно ничего.

Я одного, что подвернулся, в лиловых цветах, поймал за ножку. Крохотная тёплая ножка — и тянет вверх, как тот самый шарик на ниточке, легонько, но ощутимо. А владелец как брыкнётся!

— Свободу летающему люду! — кричит. — Помогите, охотятся!

Похоже, они дружно решили, что развлекалово продолжается.

Я всех их девочек переподнимал — будь у меня такая подруга, на руках бы её всю жизнь носил, честное слово! Одно удовольствие. Они свой вес меняют, как захотят — и когда им летать не надо, делаются, как маленькие птахи. Будто одну одёжку в руках держишь. Что они с законом тяготения вытворяют — я так и не понял. Я их серьёзно спрашиваю, а они издеваются в своём стиле:

— Бабочек едим.

— Не слушай её, всё по-другому: берёшь ветер, только несильный, обвязываешь шарфиком…

— Всё враньё, слушай меня: тут самое главное — ни о чём не думать. От мыслей голова перевешивает…

— Слушайте, трепачи, — говорю, — скажите лучше, где вы так насобачились говорить по-нашему?

— Мы, — хохочут, — дорогуша, вообще всё знаем!

— И как только, — говорю, — у вас головы не перевешивают? Ну ладно. Если всё знаете, тогда где взять пирит?

— А это минерал? Тогда под землёй. А если под землёй — значит, в подземельях ищи. Пусть тебе хозяева подземелий сами покажут.

— А где, — спрашиваю, — те подземелья?

— Вот сейчас и выкопаем, — говорят. — Только бы ты улыбался.

Поди получи от них серьёзную информацию!

Но к тому моменту я с ними уже освоился. Всё-таки славненькие, весёлые… сволочи… И вокруг их уже собралось душ пятьдесят. Что показательно: дети у них такие же лапулечки, только маленькие, а старых и даже просто зрелых совсем не видно. Все подросточки. И я даже подумал, что эта летающая братия совсем не взрослеет. В принципе. Что они это физически не могут. Помню, даже решил, что они и не умирают — ну как таких вообразить мёртвыми? Невозможно…

Где они живут, в смысле, где у них дома, я так и не узнал. «Здесь и живём», — говорят. Но не на деревьях же! Чем питаются и как делают себе такую одежду и такие феньки — между прочим, сложные в работе безделушки — опять же непонятно. «Колдуем», — говорят. Но, несмотря на всю эту чушь, я понял, что мозги у них не первобытные. Что они до чего угодно сходу дорубают. И я решил, что на Мангре все жители такие умные, смелые и весёлые. И хорошенькие.

Звали они себя — Летающий Народ.

Я ту, первую девочку, у которой имя пишется нотами, с собой звал. Объяснялся в вечной любви с первого взгляда. Но дозовёшься, как же! Смеётся и похабничает, как старый пират с перепою. И взаимопонимания я от неё не дождался…

Жуть, как мне жаль улетать было. К вечеру они костёр устроили — зажгли непонятно что, неизвестно как — и горит выше травы. И у них откуда-то оказался мёд, хлеб как пирожное и какой-то странный выпивон, в вазах или бутылях, светящийся. Внутри организма он, по-моему, тоже светится, субъективное наблюдение.

Уютный выдался вечерок и ночка ничего себе, если не считать, что добропорядочная до безобразия. Они песни пели, но исключительно наши песни, причем самые хамские — а я, помнится, всё просил их сказать что-нибудь на местном наречии, чтоб дешифратор настроить. Но они, верно, думали, что я уже совсем в хламину накачался, потому что несли какую-то изящную тарабарщину с просветлёнными минами… Нет, всё равно славно.

А где подземелья, они мне так и не сказали. Врали, трепались — и отпускать не хотели. Но утром я всё-таки улетел. В просветлённо-грустном настроении, и направление выбрал по собственным догадкам…

А утречко выдалось славное. Ясное, свежее и тёплое.

Но минут через пятнадцать полёта на самой малой, чтоб всё рассмотреть получше, лес кончился. И солнечное утро кончилось. И похолодало сразу, и потемнело, и облачка набежали непонятно откуда. И потянулась под авиеточным бортом ровная травяная степь под пасмурными небесами — скучноватое, надо сказать, зрелище.

По степи дорога вьётся — разрезает простор на две неровных половины и за горизонт уходит. И я опустил авиетку к самой земле и повёл над дорогой — может, думаю, встречу кого-нибудь.

И точно: получаса не прошло, как увидал человека. Едет верхом на мохнатом длинноногом звере с тощей шеей, а второй зверь, гладкий и потолще, тащится следом на верёвке. Лошадь, говоришь? Может быть, я не зоолог. Пусть будет лошадь.

Я подлетел поближе и поставил авиетку на грунт перед этими — ну, как ты их назвал? Ожидал, что всадник — такая же лапочка, как мои лесные знакомцы, и такая же умница, но обломался, и очень неприятно. Это оказался не всадник, а всадница. И, во-первых, далеко не красавица, чтобы не сказать больше, а во-вторых, она так удивилась, что схватилась за меч — а вооружение у неё имелось весьма и весьма нехилое.

Я сам обалдел. Деваха, представьте себе, той самой породы, которой лавры воюющих мужчин покоя не дают. Без всяких, то есть, милых округлостей, плоская боевая машина, глаз не радуется. В этаком, знаете, первобытном бронежилете из проволочных колечек поверх полотняной рубахи, в юбке из грубой кожи с какими-то пластинами железными, в тяжёлых сапогах, а поверх всего этого — широкий плащ с капюшоном. Ни одна уважающая себя красотка ни за какие коврижки так не оденется. К тому же в левой могучей мозолистой руке — поводья этой её лошади, а в правой — рукоять меча солидных размеров. На широком ремне — целый арсенал: фляга, нож, какой-то примитивный самострел, целая связка метательных штуковин вроде дротиков, а из-за плеча торчит оперение целого букета стрел, которые как-то там приспособлены.

И всё это венчает хмурая обветренная физиономия без малейших признаков дружелюбия, грубоватая и малосимпатичная. И вдобавок, когда я с ней заговорил, обнаружилось, что она ни черта не понимает. Не всё коту масленица.

И пошло-поехало: я её упрашиваю остаться поговорить, а сам дешифратор настраиваю, чтобы хоть какие-то мосты навести, а она — ноль внимания, фунт презрения, замахивается мечом и выражает, согласно ПП-индикатору эмоциональных состояний, негодование, отвращение и досаду вместе взятые.

Но на ругательства наши машины настраиваются быстрей, чем на любые церемонии. В конце концов, с грехом пополам поняли мы друг друга, хотя симпатий это и не прибавило.

Дама на меня смотрит, как святой отшельник на нечистого духа, и говорит:

— Что тебе от меня надо, колдун?

— Я не колдун, — говорю, — я солдат.

— Откуда ж у тебя машина колдунов? — говорит, ядовитая, как тот самый цианистый калий — смертельная доза. — Ты всё врёшь, ты колдун, таких, как ты, надо убивать!

Я про себя поминаю господа бога-душу-мать.

— Я, — говорю, — колдуна убил, а машину себе забрал.

— Допустим, — говорит. — Но как же она тогда тебя слушается?

— А я, — говорю, — перед тем, как колдуна убить, заставил его рассказать, как она управляется. Сообразила?

Смотрю: у неё глаза по тарелке.

— Так ты что ж, — говорит, — пытал колдуна?

Я уже сообразил, что влип по самые уши, но решаю доврать до конца — гладко выходит.

— А чего, — говорю, — с ними церемониться, с мокрохвостыми!

И понимаю: правильная тактика, хоть и подлая — сменила надменная особа гнев на милость, смотрит на меня с некоторым даже интересом.

— Никогда бы не подумала, — говорит. — Ты, значит, крутой… А откуда держишь путь?

— А вон, — говорю, — с той стороны, где лес.

— Ого! — говорит. — Там летающие ведьмы живут. Знаешь?

Умереть — не встать.

— Да за кого, — говорю, — ты меня держишь-то? Я что, по-твоему, слепой, или идиот? Натурально, знаю. Видел. И даже больше. Но не болтать же об этом направо и налево!