— Что, заметно?

— Если приглядишься.

— Пустяки, господин Теппан. Пройдет раньше, чем кончится эта проклятая забастовка.

— Я бы хотел наоборот, — пряча улыбку, сказал Теппан.

Коршунов заглянул в глаза Теппану и просительным тоном сказал:

— Я слишком часто надоедаю вам, Александр Гаврилович, своими просьбами.

— Какая у вас просьба, Константин Николаевич? — с готовностью спросил Теппан.

— Распорядитесь выпустить в воскресенье якута, арестованного в числе четверых членов стачкома. Фамилия его Владимиров.

Теппан удивился:

— Вы меня озадачиваете, Константин Николаевич. Может, вы объясните, чем продиктована столь странная просьба?

— С удовольствием. Я хочу сделать этого якута нашим человеком, а для этого нужно, чтобы он был на свободе.

— А почему именно в воскресенье, а, скажем, не в субботу или в понедельник? Вы меня все больше и больше удивляете.

— Непременно в воскресенье, — упрямо сказал Коршунов.

— Хм… А что скажет иркутское жандармское управление?

— А это вы предоставьте мне. Я сам с ними объяснюсь.

— Господин Курдюков может меня ослушаться.

— Он не посмеет. Вы здесь верховный правитель.

— Ладно, распоряжусь, — сдался Теппан. — Значит, в воскресенье. — Делая у себя на календаре пометку, главный инженер вдруг спросил: — Нынче ночью вы были с женщиной?

Вопрос был задан так неожиданно, что Коршунов опешил.

— Да…

— С кем же?

— С Марией, — поспешно ответил Коршунов.

Теппан пристально посмотрел на горного инженера.

— Мария была со мной, — невозмутимо сказал он.

— Вот как, — оживился Коршунов, — значит, полная преемственность. Ваш предшественник передал вам не только дела, но и любовницу. А что же она говорит о ваших мужских качествах?

— Поразительная женщина, — начал восхищаться Теппан. — Делает из человека лимон.

— Да-да, я от многих это слышал. Очень рад за вас.

Чтобы не остаться в долгу. Теппан прямолинейно спросил:

— Ну, так кто же вам дал оплеуху?

Коршунов, помолчав, ответил:

— Моя горничная.

— О-о! — Теппан пристально посмотрел на Коршунова. — А вы шутник, Константин Николаевич.

Придя на обед, Коршунов не застал Майю. В квартире было не убрано, холодно. В кабинете, на кресле, лежала одежда, которую Коршунов справил для Майи. На столе лежало сорок рублей — это Майя оставила свой заработок, выданный ей наперед, и десять рублей, которые она не успела отработать.

Коршунов пересчитал деньги, бросил их на стол, прошел в спальню. Там все было так, как он оставил утром: постель измята, одеяло валялось на полу. Инженер поднял одеяло, бросил его на кровать.

Через час в квартире Коршунова хозяйничала Стеша. В кабинет она вошла без стука, бросила на хозяина беглый взгляд — так смотрят на предмет, который надо бы передвинуть, — и, нагнувшись, стала скатывать ковер. На Стеше был совершенно новый ситцевый халат, явно коротковат на нее, плотно облегающий полнеющую, но еще стройную фигуру. Коршунов не отводил взгляда, когда Стеша, поворачиваясь к инженеру спиной, низко наклонялась…

Евстигней в таких случаях по-собачьи взвизгивал и говорил: «Стеша, закройся, сука, или я тебя тут же накрою прямо…» — «Напужал, — смеялась Стеша. — Попробуй подойди. Ка-ак двину!»

Но угроз она своих не осуществляла. Когда Евстигней, теряя над собой власть, подходил, Стеша, похохатывая, задом прижимала его к стене.

«Ой, Евстигнеюшка, Евстигнеюшка… — словно на кипяток дула она… Потом распрямлялась, широко открытым ртом ловила воздух. — Сладко, — тоном непорочного дитяти говорила Стеша, закатывая глаза. — Тепло пошло, пошло…» — Она гладила себя по животу.

Все время, пока Стеша подметала пол, расстилала выбитый ковер. Коршунов, не меняя положения, смотрел на нее. Стешу это начинало злить. А когда Стеша злилась, она делалась отчаянной и находчивой.

— Душно, — сказала она, расстегивая на халате пуговицы. — Константин Николаевич, можно, я сниму халат?

Не дождавшись ответа, Стеша подошла к окну, решительным движением опустила гардину с тяжелой бахромой. Кабинет наполнился полумраком. Стеша сняла с себя халат и села Коршунову на колени.

— Пошла вон, — невозмутимым голосом сказал Коршунов.

— Ой, Константин Николаевич, какой вы строгий… Ой, какой строгий… — ерзая, приговаривала она.

Коршунов столкнул ее, встал, поднял гардину и снова сел в кресло.

— Разденься, — сказал он. — Хочу посмотреть, как ты сложена.

На щеках Стеши вспыхнул густой румянец.

— Хитрый… — нараспев сказала она, не спуская с Коршунова удивленных глаз.

— Раздевайся, дура! — прикрикнул он. В глазах у него стоял хищный блеск.

Стеша послушно сняла с себя все, до последней нитки, повертелась и, приплясывая, стала приближаться к Коршунову.

К себе он ее не подпустил.

— Пардон, мадам, — сказал Коршунов с издевкой в голосе. — Вы не в моем вкусе.

Стеша постояла перед ним, подбоченившись, и ядовито ответила:

— Был бы ты мужик, как все, думаешь, я бы оголилась у тебя на глазах? Да ни в жизнь! — И, не обращая на Коршунова ни малейшего внимания, оделась.

Майя с Семенчиком вернулись в землянку, которую они снимали до этого. Весь день и всю ночь она проплакала, коря себя за то, что, соблазнившись хорошим заработком, пошла горничной к человеку, который замышлял против нее худое. Ей казалось, что уже произошло что-то очень постыдное для нее, чего Федор ей не простит, когда вернется из тюрьмы. Майя до крови искусала губы.

Днем Майю разыскала жена Волошина. Сам Волошин был в Бодайбо, поэтому его не арестовали, когда хватали выборных.

С утра на прииск заявились судебные исполнители. Они напомнили рабочим, что все сроки уже истекли, а бараки еще не освобождены.

Женщины, жены и вдовы, решили от своего имени написать жалобу и через доброго господина Коршунова передать ее самому государю. Добрейший Константин Николаевич не откажет в их просьбе, только надо сочинить бумагу пожалостливее. Среди женщин не было грамотных, и они вспомнили о Майе, которая умела читать и писать.

Майя оделась и молча пошла за Акулиной — так звали жену Волошина, смуглую рослую красавицу с низким голосом.

В бараке Майе дали бумаги, химический карандаш и сказали, чтобы она написала все, как есть, и наперебой стали диктовать. Какая-то женщина посоветовала начать жалобу с поклона царю, как пишут в письмах. Ее засмеяли.

Письмо царю получалось длинным, обстоятельным. В нем женщины изливали свои горькие обиды на золотопромышленников, которые не почитали их мужей за людей, кормили тухлятиной, обсчитывали, обвешивали, заставляли работать по двенадцати часов. Вынудили к забастовке. А нам, шахтерским женщинам, не было никакого спасения от чиновников корпорации, здоровых, холостых боровов. Пуще смолы они приставали даже к мужним женам, вынуждали к наложничеству, нарожали много внебрачных детей.

Последние слова вызвали оживление среди женщин. Они вслух, перебивая друг дружку, стали подсчитывать, сколько в их прииске прижито с чиновниками детей. Когда счет дошел до тридцати двух, невысокая крикливая женщина стала громко уверять, что еще не все — кого-то пропустили. В эти минуту каждая женщина искренне хотела, чтобы «бастрюков» оказалось побольше — надо же чем-то поразить воображение царя.

А теперь всех нас с малыми чадами и домочадцами в снег и стужу хотят выселить из бараков, — жаловались женщины, — лишить крова. Где ж это видано, чтобы среди зимы выгонять, малых детей под открытое небо?

Майя не очень была сильна в русской грамоте, но постаралась изложить в жалобе все, о чем ей говорили женщины. И когда прочитала написанное, многие прослезились, так складно и прочувствованно получилось.

Было решено, что отнесут Коршунову жалобу Акулина и Майя, женщины статные, красивые и неглупые. Если понадобится, они на словах добавят, что полагается.

Майе уже была знакома фамилия Коршунов, но она даже в мыслях не допускала, что это тот Коршунов, о котором говорил ей Федор. Об этом Коршунове все говорят только хорошее. Шутка ли, ему доверяют жалобу для передачи самому царю. Этот Коршунов, должно быть, не чета «добрейшему» Константину Николаевичу, который на самом деле оказался ужасным подлецом и лгуном. Майю всю передернуло при одном воспоминании о Константине Николаевиче.