О забастовке стало известно на соседних приисках. В тот же день, после обеда, не вышли на работу рабочие Пророко-Ильинского прииска. А к вечеру забастовали рабочие Надеждинского.

Администрация корпорации забила тревогу. В Петербург и Лондон полетели тревожные телеграммы. Было строжайше запрещено передвижение рабочих из бастующих приисков в небастующие. Бастующие прииска окружили казачьими кордонами. Но их все равно обходили по топям и хребтам. Связь между приисками не прекращалась.

К 10 марта забастовало сорок четыре прииска.

Грюнвальд велел объявить рабочим через десятников, что корпорация согласна снизить цены на провиант по две копейки с рубля, если рабочие прекратят забастовку. Что касается водки, то на нее цена уже снижена — бутылка стоит на пятнадцать копеек дешевле.

Администрация надеялась, что рабочие, благодаря дешевизне на водку, станут пить, начнутся пьяные дебоши и тогда будет повод применить силу.

Но на приисках поддерживался идеальный порядок. В магазинах от водки ломились полки, но ее никто не покупал.

Бастующие ответили Грюнвальду, что забастовка прекратится в том случае, если будет установлен восьмичасовой рабочий день, разрешены рабочие собрания, уволены десятники, которые издеваются над рабочими, и вместо них назначены десятники из самих рабочих.

Требования бастующих были отклонены. Зато цена на водку снизилась еще на пять копеек — пей не хочу! И опять никто не брал водку.

— Светопреставление! — удивлялся исправник, выслушивая доклады урядников. — Даже на горькую не клюют!

Грюнвальд был отозван. Вместо него из Петербурга прибыл новый главный инженер Теппан, высокий холеный блондин с золотой челюстью. Он пригрозил насильственным выселением из бараков. Рабочие ответили, что штрейкбрехеров они не пустят на прииска, а бараки освободят только в том случае, если корпорация согласится отправить рабочих и их семьи на родину за свой счет.

Под угрозой судебной расправы было запрещено рабочим ночью выходить на улицу. С вечера до утра по приисковым поселкам сновали пешие и конные казачьи патрули.

Исправник кричал на урядников, топал ногами, требуя разыскать зачинщиков. Те в свою очередь наседали на десятников. Но зачинщиков не удавалось обнаружить, хотя по всему было видно, что забастовку направляет чья-то твердая, уверенная рука.

В каждом бараке был избран староста из самых уважаемых рабочих. Об этом администрация знала и всех старост взяла на учет. Все остальное происходило в глубоком секрете. Даже рабочие не знали, что старосты на своем тайном собрании выдвинули выборных — по одному от каждого прииска. А уже выборные избрали стачечный комитет для руководства забастовкой. Фамилии членов стачкома знали только выборные.

Вскоре стачком выработал от имени всех бастующих требования к администрации: продолжительность рабочего дня — восемь часов, оплату работы производить один раз в месяц, наличными; рабочим, занятым на подземных работах, повысить заработок на двадцать-тридцать копеек; все вопросы, касающиеся заработной платы и организации питания рабочих, администрация должна будет решать совместно с выборными от рабочих; разрешить рабочие собрания и выпуск рабочей газеты.

Однажды вечером к Федору домой пришел Трошка. Федор и Майя обрадовались нежданному гостю, посадили его за стол и стали поить его чаем. Трошку любили и уважали на прииске. Федор гордился, что дружен с таким человеком.

После чая Трошка не спешил уходить. Майя, не вмешиваясь в разговор мужчин, мыла посуду. Она видела, как Трошка вытащил из-за пазухи какую-то бумагу и показал Федору. Потом сказал:

— Прочитай это лесорубам. Пусть тоже знают.

Федор, не говоря ни слова, взял у Трошки бумагу и тоже спрятал за пазуху.

— Что он тебе дал? — спросила Майя, когда Трошка ушел.

Федор без слов показал Майе бумагу. Это были требования стачечного комитета к администрации корпорации.

Майя прочитала бумагу вначале про себя, шевеля губами, потом вслух. Как ни далека была жена Федора от жизни приисковых рабочих, она поняла, что в бумаге пишут о таком, о чем не следует говорить на всех перекрестках. И если узнают, что Федор читал эту бумагу лесорубам, — быть беде. Майе стало страшно.

Федор понял состояние Майи, скомкал бумагу, чтобы бросить ее в печку. Майя остановила его. С одной стороны, ей было лестно, что сам Трошка доверяет ее Федору, с другой — она боялась за мужа. Но если Федор сделает то, о чем его просят, осторожно, предупредит лесорубов, чтобы те молчали, может, и обойдется.

Майя сказала об этом Федору.

— А если пронюхают и посадят в острог? — заколебался Федор. — Что тогда будет с вами?

Майя через силу улыбнулась:

— А ты сделай так, чтобы не пронюхали.

У Федора на душе стало легче. «Значит, Майя не против, чтобы я помогал Трошке», — с теплотой подумал он, ласково глядя на жену.

— Я поеду к ним на ночь. Ладно? — сказал Федор.

Майя, помолчав, ответила:

— Делай, как лучше.

Когда Федор приехал к лесорубам, те еще не ложились спать. Федора встретили громкими, радостными возгласами.

— Ну что нового на приисках? — спрашивали у него.

— Погодите, дайте согреться. — Федор подошел к печке.

Ему налили горячего чая, подбросили в печку дров, потеснились, чтобы гость сел.

— Как там забастовка?

— Говорят, меня могут в острог упрятать, если казаки узнают, что я рассказываю вам о забастовке, — вместо ответа сказал Федор.

— А откуда они узнают? — спросил самый пожилой лесоруб Иван Чэмэй.

— Да мало ли что?.. Кто-нибудь проговорится.

— Да ведь здесь все свои.

Федор достал из-за пазухи бумагу, которую дал ему Трошка, с грехом пополам стал читать ее про себя по-русски и вслух переводить по-якутски.

Слышно было, как в печке потрескивали дрова.

— Вот это разговор! — с восхищением сказал Чэмэй, когда Федор кончил читать и переводить. — Вот так русские!

Федор слышал возбужденные голоса:

— Не дают себя в обиду!..

— Ах, какие молодцы!..

— Нам бы с ними заодно!..

…Утром, когда Федор привез на прииск лес, к нему подошел Трошка и спросил, был ли он у лесорубов.

Федор редко улыбался, но на этот раз показал Трошке ровный ряд белых зубов:

— А как же? Был.

— Что говорят лесорубы?

Федор огляделся, желая убедиться, что их никто не слышит:

— Говорят, нам бы заодно с русскими.

— Дело говорят, — одобрил Трошка и как бы мимоходом сказал: — Нынче вечером приходи в баню Липаевского прииска. Буду ждать тебя.

— Ладно, приду, — ответил Федор.

Вечером Федор не стал мешкать, распряг оленей, отпустил их в лес, а сам заспешил домой.

Дома Федора, как всегда, встретили радушно. Семенчик забрался к отцу на колени и попросил спеть. Пел Федор сыну всякий раз одну и ту же песню, но Семенчику не надоедало ее слушать.

Пока Майя накрывала на стол ужин, Федор пел сыну о большой росомахе, прыгающей с дерева на дерево. Вот она прытко соскочила на землю, рысью помчалась по опушке — за Семенчиком.

Семенчик прижался к отцу, прячась от росомахи.

Увидели росомаху папа с мамой и закричали: «Стой, злодейка, стой, обжора, не смей трогать Семенчика!»

Испугалась росомаха, на дерево — прыг и скрылась.

— Вот и песне конец. — Федор подбросил сына вверх и поставил на пол. — Давай будем ужинать.

Пока поужинали, на дворе стало темно. Федор посмотрел в окно и стал одеваться.

— Далеко собираешься? — спросила Майя.

— Да нет, — неопределенно ответил Федор. — Я сейчас вернусь.

— Ночью запрещено ходить. Или ты забыл?..

— Мало ли что нам запрещают, — сердито ответил Федор. — А если нужно.

Майя опешила. С ней никогда Федор так не разговаривал. Она даже не нашлась, что сказать ему.

«Ни за что ни про что обидел Майю, — с досадой подумал Федор, злясь на себя. — Ничего бы не случилось, если бы я ей сказал, что иду к Трошке на разговор в липаевскую баню. Но она бы стала расспрашивать: на какой разговор, почему на ночь глядя. А он сам не знает, зачем Трошка его пригласил».