Каландарашвили и Асатиани решили дать отряду передохнуть одни сутки, а в Якутск отправить эскадрон Строда.

Командующий вспомнил, что Строд беспартийный.

— Комиссар, — обратился он к Киселеву. — Непорядок у нас в войсках. Самый боевой комэскадрона вне партии.

Комиссар развел руками:

— Отказывается он вступать в партию, Нестор Александрович.

— Отказывается? Почему? — удивился Каландарашвили. — Это невероятно!

— Невероятно, но факт. У него четыре Георгиевских креста. Последним награжден Временным правительством за храбрость на фронте. А когда в Октябре его попытались мобилизовать в Красную гвардию, он наотрез отказался: «Я русский офицер. Прапорщик».

— Подумаешь, шишка! Он, кстати, не русский.

— Уроженец Латвии. Мать у него латышка, а отец не то украинец, не то белорус…

— Не в этом, конечно, дело…

— В восемнадцатом он демобилизовался, вернулся в Люцин, свой родной город. А потом немцы оккупировали Латвию. Он бежал в Советскую Россию, вступил в Красную Армию. Говорю ему: «Иван Яковлевич, ты уже доказал свою верность и преданность». — «Нет, — отвечает, — еще не доказал. Вот когда заслужу не менее четырех орденов Красного Знамени, сам приду к вам и скажу: „Достоин. Примите меня в партию“».

— Да, сейчас у него только один орден… Ты бы, комиссар, объяснил ему, что один этот орден стоит четырех Георгиевских крестов.

— Не берусь, Нестор Александрович, пробовал, недостаточно ему моей аргументации!

— О, кацо, какой же ты после этого комиссар! Ладно, я сам с ним потолкую. Придем в Якутск, там и потолкую. Да, комиссар, подпиши приказ о назначении к нему в эскадрон военкомом Владимирова Семена Федоровича, нашего Семенчика.

— Уже подписал, — ответил Киселев, — все в порядке.

На рассвете из ямского станка Булгунняхтах Строд послал группу бойцов разведать дорогу. Удостоверившись, что путь впереди открыт, Строд поднял эскадрон, к вечеру привел его в Покровск.

Здесь Строду донесли, что между Техтюром и Якутском срублены телеграфные столбы — телеграф и телефон не работают. Чтобы не нарваться на засаду, Строд то и дело отправлял на разведку разъезды.

Остановив своих конников на ночлег на ямском станке Улах-Ан, Строд с помощью переводчика, своего комиссара, стал расспрашивать местных жителей, не появлялись ли поблизости бандиты.

Оказалось, только позавчера через станок прошел небольшой отряд — человек тридцать. Судя по всему, банда двигалась в Октем. Рассказывали также, что бандиты появляются изредка в Техтюре и Хахсыте.

Поутру, выслав вперед усиленную разведку, эскадрон двинулся дальше, в Техтюр. После непродолжительной передышки, получив из Табаги донесение, что дорога открыта, эскадрон совершил новый бросок.

Ог Табаги до Якутска всего тридцать верст. И здесь красноармейская разведка не обнаружила присутствия врага. К вечеру красные кавалеристы были в Якутске.

Город ликовал. Строда якутяне знали хорошо, среди горожан у него было много друзей. По обочинам улиц, по которым проезжал эскадрон, стояли толпы. Все горожане пошли потом на площадь, где был проведен митинг. Населению объявили: завтра или послезавтра в город прибывает Второй северный отряд, а с ним и главнокомандующий всеми вооруженными силами Якутии Нестор Александрович Каландарашвили.

В ответ на слова Слепцова, сообщившего об этом, над площадью раздались крики «ура».

Ямщицкий станок Техтюр. Здесь, как и везде по Лене, живут потомки «государевых ямщиков». Места тут пойменные, плодородные и привольные, не то что верхние станки, где совсем нет пойменных лугов. Отсюда до Якутска рукой подать. Перевалишь через Мыран и попадешь на Табагинский станок. А зимой нет нужды переваливать через Мыран — езжай по льду узкой Табагинской протоки, и она выведет тебя к долине Туймада. В этой долине и раскинулся Якутск.

В нынешнем году тревожно в этих местах, совсем распоясались «братья». Дня три назад попросили у содержателя Техтюрского станка три лошади, якобы затем, чтобы съездить на тот берег реки, и не вернули. А кому пожалуешься?

Едва эскадрон Строда отбыл со станка, во двор въехал путник. Хозяин, глядя в окно, подумал, что это ямская упряжка. Пригляделся, а это — Федорка Яковлев. Видно, куда-то торопится, лошадь взмыленная.

— Красные проехали? — поздоровавшись, спросил он, едва войдя в дом.

— Только что попили чай и уехали, — ответил содержатель станка. — Я боялся, что заберут лошадей. Нет, пронесло, слава богу.

— Говорил, когда остальные поедут?

— Не слышал такого разговора. А что, еще едут? — В голосе хозяина Федорка уловил тревогу.

— Да уйма!.. Прячь подальше своих лошадей, иначе отберут. Будет тебе тогда гоньба на своих двоих! Хи-хи!..

Почтарь побледнел:

— Но ведь я гоняю только почту. И в документе у меня так написано. Они не имеют права!

— Написано — не написано, но я предупреждаю тебя как своего человека. — И вислогубый заторопился к выходу.

— А ты далеко сам-то едешь? — спросил содержатель станка. — Недавно ты, кажется, ехал в Покровск. Чего вернулся?

— Как узнал, что навстречу идут красные, дай бог ноги… И тебе не советую с ними встречаться.

— Может, чаю попьешь?

Федорка отказался от обеда, вскочил на сани и по плохо укатанной дороге погнал лошадь в Хаптагай, в котором находился штаб повстанцев.

…— А, поручик, — приветливо встретил его командующий. — Докладывай, братец, докладывай.

Вислогубый Федорка торопливо стал докладывать, что сегодня утром через Техтюр прошло сто человек красных. В направлении к Якутску. Остальные — их намного больше — во главе с самым главным командиром находятся в Покровске. Завтра утром тронутся в Якутск.

— Да вы клад, поручик! — перейдя на «вы», воскликнул Коробейников. — Благодарю вас! Получите награду!

Федорка расплылся в глупой улыбке, лицо его побагровело, как всегда, когда его хвалили.

— Подкрепитесь, поручик, и возвращайтесь обратно. С красных нельзя спускать глаз.

— А я там оставил своего человека, — зашлепал губами Федорка. — Он следит.

— Своего человека? Кого?

— Ваську Барсукова. Его послал господин Толстоухов. На него вполне можно положиться. На Ваську.

Коробейников налил стакан водки.

— Тяни, поручик. Заслужил.

Федорка выпил.

— Господин командующий, я присмотрел подходящее место для засады, — похвалился вислогубый. — Между Техтюром и Табагой. Хотите — покажу.

— Покажите! Немедленно! — вскинулся Коробейников и позвал начальника штаба — Брат Филиппов!

Вошел нечесаный, опухший от пьянства Филиппов. На лице гримаса недовольства — потревожили.

— Звали?

— Поручик выбрал место для засады. Поехали посмотрим.

На лице Филиппова мелькнула ухмылка: «Поручик». Он откровенно зевнул, почесал спину и, брезгливо сморщившись, пробурчал:

— Ладно, поехали. Ну и жизнь, черт бы ее… Отдохнуть не дадут.

Там, где речка Кыллатар, как называют ее местные жители, впадает в Лену, начинаются широкие заливные луга.

С южной стороны Кыллатар огибает крутую скалистую гору Ытык-Хая и, не доходя до Табаги, вливается в великую реку. Ытык-Хая возвышается у самого берега. Противоположный берег тоже крут, порос ивняком. Если глянуть с него, то кажется, будто бежит Кыллатар по дну глубокого ущелья. Зимой здесь, пересекая устье, проходит санная дорога.

Сюда и привел Федорка своих начальников.

— У-у, — протянул Коробейников, хищно оглядывая местность.

С Филиппова сонливость как рукой сияло.

— А ты стратег, скажу я тебе, — похвалил он Федорку.

— Лучшего места и желать не надо! — Коробейников стал потирать руки. — Вот тут грузину и крышка! Сразу образуется пробка и даже пешим некуда будет деться. Справа — скала, слева — берег, что твоя стена!

— С той стороны можно взобраться на гору? — обратился к вислогубому Филиппов.

— Да зачем на гору? — ответил тот, рисуясь перед начальством. — Мы здесь в тальниках засядем и как уточек их перестреляем. Можно до дороги расстояние измерить. — Он хотел спрыгнуть вниз.