Один из казаков уже принял бочонок. Скособочившись, он держал его, прижав к животу.

Унтер скосил глаза на бочонок:

— Выгружайтесь.

«Мастеровые», громко переговариваясь, высыпали на берег и стали собираться в кучу, ежась под дождем. Как их много! Ни узлов при них, ни сундучков с пожитками. Только инструменты, заботливо перевязанные — не жалели бечевы.

И охота же им тащиться куда-то в такую рань? Добрые люди еще спят, хоть на дворе и светло, как днем — белая ночь, а эти… Путных работников нанял Шарапов.

Дорогу расквасило. Ноги скользили, разъезжались в глинистой жиже.

Командир казачьей сотни есаул Гребенников квартировал в доме священника отца Григория. Занимал он с денщиком три комнаты — половину дома. Во второй половине жила семья священника: матушка и дочь Елизавета, перезревшая полногрудая девица с широким страстным ртом.

Как ни строг был есаул к себе и к своим подчиненным, ничто человеческое ему не чуждо было. Очень скоро он завел с Елизаветой шашни, хотя та все еще дичилась постояльца и краснела, как гимназистка.

Поп с попадьей смотрели на это сквозь пальцы, теша слабую надежду, что их засидевшаяся в девичестве дочь подведет есаула под венец.

А есаул все больше проявлял мужское нетерпение. И однажды велел денщику подкараулить ночью Елизавету, когда та выйдет во двор по нужде, и деликатно втолкнуть к нему в спальню.

Денщик все исполнил в точности.

Елизавета стояла перед ним, как дневное привидение, в накинутом на плечи дождевике.

Есаул бросился к ней и обнял, как обнимают с налета шею бегущей лошади, на которую хотят вскочить.

После непродолжительной борьбы они рухнули на кровать, оставив на полу дождевик. Елизавета протяжно охнула…

В это время в окна и дверь громко застучали.

Есаул вскочил, прикрыв Елизавету буркой.

— Кто там? — крикнул он, как на пожаре.

За дверью ответили более спокойно:

— Красные. Откройте.

— Какие красные? Что за глупые шутки? — Есаул заметался по комнате в поисках кальсон.

Двери с грохотом распахнулись. В комнату ворвалось четверо.

Елизавета громко взвизгнула и нырнула с головой под бурку, оголив ноги.

Есаул никак не мог облачиться в мундир.

— Боевая тревога, господин Гребенников, — насмешливо сказал одни из красных, снимая со стены шашку и маузер — личное оружие командира сотни.

Это был Федор Владимиров.

Денщика тоже обезоружили, втолкнули в комнату белого как мел.

— В городе уже провозглашена Советская власть, а вы тут чем занимаетесь? — не то шутил, не то негодовал Федор. — Ну, готовы?

Есаул покорно наклонил голову.

— Бурку не позабудь, ваше благородие, — напомнил Терехов.

Бойцы засмеялись.

Есаул в сопровождении Терехова и еще трех бойцов ходил по постоям, поднимал казаков и отдавал приказ сложить оружие.

Карабины, пики, шашки сваливали возле поповского крыльца.

У конюшен уже стояли красные часовые.

К вечеру в Вилюйске был создан ревком. Ему и передана была часть трофеев: лошади, седла, фураж, пятьдесят карабинов, пять тысяч штук патронов для защиты Советской власти.

Остальное оружие и боеприпасы погрузили в трюм «Революционного». Надпись с названием парохода восстановили.

Пленные казаки тоже перешли во власть ревкома, который должен был обратить их в пролетарскую веру и потом сформировать из них красный отряд.

Есаула Гребенникова Федор забрал с собой, на борт «Революционного».

Из Вилюйска «Революционный» взял курс на Сунтары.

В Сунтарах Федор узнал на телеграфе неприятные новости: город Олекминск и село Мачу захватили белогвардейцы. Якутск пока что держится, но положение там опасное. Не сегодня-завтра город захватят белые.

Федор приказал капитану «Революционного» вести пароход в Якутск, на помощь Гудзинскому.

У самого устья Вилюя «Революционный» встретился с двумя пароходами. На их мачтах развевались белые флаги. С парохода, идущего первым, стали сигналить: «Сдавайтесь. Сопротивление бессмысленно». Федор подал команду: «К бою!» На борту «Революционного» было два станковых пулемета и сто двадцать бойцов, вооруженных винтовками. У белых было шесть пулеметов и свыше шестисот винтовок.

Второй пароход белых развернулся и стал поперек реки, а первый начал заходить справа, чтобы отрезать «Революционному» обратный путь.

«Революционный» первым открыл огонь, но силы были слишком неравные. На каждый выстрел белые отвечали свинцовым ливнем.

Молоденький пулеметчик с кормы ударил по палубе парохода, пытающегося подойти к «Революционному» сзади. Пулемет заело. Федор видел, как боец суетливо дергал затвор, стараясь его открыть, потом рука его замерла на затворе, голова откинулась. Не обращая внимания на свист пуль, Федор подбежал к пулеметчику. Тоненькая струйка крови стекала с виска. Безжизненные глаза пулеметчика безразлично смотрели на реку. Федор сгреб оставшиеся ленты с патронами и побежал на нос, к другому пулемету. На палубе лежали убитые и раненые. Второй пулеметчик тоже был убит.

— Прыгайте в реку и плывите к берегу! — крикнул Федор тем, кто еще остался в живых, и лег за пулемет.

Новенький пулемет захлебывался, подпрыгивая на обитой жестью палубе. Белогвардейцы отхлынули с правого борта, оставляя убитых. Федор оглянулся на секунду и увидел, как за борт «Революционного» бросаются красногвардейцы. Белые увидели плывущих по реке людей и открыли по ним огонь.

Ушел Федор с «Революционного» последним, расстреляв все патроны. В воде ему подвернулся лиственничный ствол. Вцепился в дерево, спрятал за ним голову. Заметили Федора, когда он уже выбрался на берег. Но рядом была родная тайга, она укрыла Федора.

Семенчик часто слышал от матери о деревне Кильдемцы и о купце Иннокентии, в доме которого он родился. Сбежав из типографии, Семенчик вспомнил об Иннокентии и стал расспрашивать, в какую сторону идти, чтобы добраться до села Кильдемцы.

Проплутав всю ночь, Семенчик к утру добрался до Кильдемцев. Пошатываясь от усталости, он вошел во двор купца. Навстречу вышла пожилая женщина с подойником. Пристально вглядываясь в нежданного гостя, она спросила:

— Вам хозяина? Он еще спит.

Семенчик улыбнулся женщине вымученной улыбкой и ответил, что ему не к спеху, он присядет вот здесь на бревне и подождет. Женщина кивнула в знак согласия и пошла в хотон.

Купец появился во дворе не скоро. Увидев молодого человек, дремавшего на бревне, он подошел и кашлянул.

Семенчик открыл глаза. Перед ним стоял седовласый старик с черными густыми усами. Круглые глаза старика смотрели удивленно. Семенчик догадался, что это и есть Иннокентий, встал.

— Здравствуйте, — учтиво поздоровался он.

— Здравствуй, — ответил купец. — Чей будешь, молодец, зачем к нам пожаловал?

— Я ваш крестник. — Улыбка юноши сразу расположила Иннокентия. — Семенчика помните? А мать мою зовут Майей, а отца — Федором.

— Федор… — повторил Иннокентий, вспоминая. — A-а, Федор!.. Ты сын Федора?.. Семенчик!.. Господи, сколько лет с тех пор прошло, дай бог памяти. Старуха, старуха!..

Из дома, опираясь на палку, вышла дряхлая женщина, кожа да кости.

— Харитина, помнишь Семенчика, нашего крестника?

— Отчего же не помню? Помню… — прошамкала старуха, глядя на гостя подслеповатыми глазами.

— Так вот он.

Тусклые глаза старухи ожили. Она поправила на голове старый платок:

— На отца похож, на Федора. Такой же лоб…

Семенчика как дорогого гостя ввели в дом и стали угощать. Расспросам не было конца. Харитина раза два всплакнула, слушая рассказ о мытарствах Майи с Семенчиком после того, как Федора посадили в тюрьму. О том, что был в Красной гвардии, Семенчик умолчал.

— Зря ты мать оставил в Маче, — упрекнул Иннокентий. — Почему не взял с собой?

— Шарапов не отпустил, — солгал Семенчик.

— А она знает, что ты ко мне поехал?

— Я сказал ей, что поеду на родину.