— Волшебством отвел глаза, — глубокомысленно заключил Иннокентий. — Есть такие люди.

— Говорят, человек он наш, якут.

Иннокентий усомнился:

— Не может того быть. Не способен якут достичь тайны волшебства.

— Какой-нибудь шаман. Шаман все может. Были в старину такие. Отрубишь ему голову, а он все живет и колдует.

— Это верно. Такие были, — согласился Иннокентий. — Только шаман не может пользоваться добытым с помощью волшебства.

— Во, во! И Одноглазый, говорят, все золото раздает. Врут, наверно. Какой дурак отдаст? Где-нибудь прячет. — Федорка оживился, отвлекшись от своих несчастий, на лице его проступили восторг и жадность. — Этот Одноглазый похлеще моего дяди, конокрада Бычырдана. Он тоже жил в Намском улусе…

И Федорка стал рассказывать о воровских проделках своего дяди. Было у него несколько удалых парней-батраков. Разъезжали они на лихих скакунах по соседним улусам и угоняли лошадиные табуны. Как-то из Западно-Кангаласского улуса эти парии угнали большой табун. Хозяева бросились преследовать конокрадов. Следы привели прямо во двор богача Бычырдана. Преследователи пришли в замешательство: они стояли у ворот человека, которого никак нельзя было заподозрить в таких неблаговидных делах. Все же отважились зайти в дом и поговорить с почтенным хозяином.

Бычырдан в праздничной одежде возлежал на переднем ороне.

— Что вы за люди, откуда и зачем пожаловали ко мне? — спросил он, не вставая о орона.

Нежданные гости робко объяснили почтенному хозяину, что их привели к этому дому следы угнанного табуна.

Бычырдан встал, поудобнее уселся на ложе.

— Никакого табуна я не видел. Впрочем, ищите. Я не возбраняю.

Пострадавшие ушли ни с чем, чувствуя неловкость — потревожили такого почтенного, всеми уважаемого человека.

И только после смерти богача, когда его усадьба опустела, был обнаружен огромный подвал под домом, куда загоняли ворованный скот. Вход в подвал прикрывал шесток печки. Печь вращалась на оси — поверни ее и входи.

В голову вислогубого Федорки пришла внезапная мысль: сделать Одноглазого своим удальцом, подобным тем, что были у дяди Бычыдрдана.

…Приближалась весна. Солнце с каждым днем поднималось все выше в поголубевшее небо. Федор часто наведывался к своим и вел с ними нескончаемые беседы о жизни. Однажды он заговорил с ними об Алмазове, вспомнил, как тот сказал; «Рабочий класс — огромная сила. Если все рабочие объединятся в единой цели, старый мир рухнет». Теперь Федор все чаще и чаще задумывался над смыслом этих слов, хотя довольно смутно представлял, что это такое — старый мир. Удальцы Федора тоже не знали, что означает — «старый мир» и «единая цель».

— Вот в Бодайбо в забастовку у всех была единая цель, — пробовал объяснить Федор.

Его перебил Влас:

— Не трожь забастовку. Ничего хорошего она не принесла. Сколько народа перебили, и мы же виноватыми оказались.

Спиридонка откровенно смеялся над «единой целью». Какая там единая цель, если никто никому не верит, один другому готов глотку перегрызть.

Федор вспомнил, как Алмазов говорил о какой-то партии, которая объединяет всех рабочих. И опять Спиридонка пришел в недоумение. Он знал, что такое партия сукон, партия полотна, партия леса, даже слышал, как однажды сказали: «Партия золотопромышленников ушла на разведку». А о партии, про которую пробовал толковать Федор, слыхом не слыхивал.

Зато когда Федор заговорил о Ленине, портрет которого хранился у него дома, все приумолкли, стали внимательно слушать.

У Федора расспрашивали, какой он, Ленин.

Федор, как умел, описал портрет Ленина: узкие глаза, большие скулы, высокий лоб, усы и бородка… Немного похож на якута, только нос и брови как у русских.

— Определенно из наших, ленских. И фамилия-то у него — Ленин.

— Ленин — русский, — возразил Влас.

Все посмотрели на Федора, ожидая, что тот или подтвердит слова Власа, или опровергнет его.

— Настоящая фамилия у него — Ульянов, — вспомнил Федор. — Имя — Владимир. С таким именем и фамилией может быть и русский и якут.

Однажды Федор сказал Спиридонке:

— Пока стоит санная дорога, съезди-ка в Бодайбо и разузнай, что там нового. А то сидим в этой глуши и ничего не знаем.

Спиридонка нанял оленей у тунгуса. В Бодайбо он приехал на второй день к вечеру. Отпустив оленей за горой Буур, он постучал в дом, где всякий раз останавливался. Хозяева уже легли спать.

— Кто там? — послышался за дверью старческий голос.

— Я, Спиридон.

Хозяин, худой, благообразный старик, открыл дверь и впустил Спиридонку. На столе горела свеча, под образами теплилась лампада.

Новость, которую сообщил старик, была прямо-таки оглушительна: c престола свергли государя. Гость удивленно смотрел на хозяина, а потом спросил:

— Свергли?.. Совсем?.. А кто теперь царем будет?

Старик ответил, что самым высшим владыкой на Руси стал господин Керенский. Как его называют — царем ли, князем или еще как-нибудь — он не мог сказать. Говорят, будто это тот самый Керенский, который приезжал на прииски в забастовку. Хозяин явно не одобрял того, что происходило на белом свете.

— С ума все посходили, — сокрушался он. — На царя, божьего помазанника, руку подняли.

А вот Спиридонка ничего худого не усматривав в том, что одного царя сменили другим. Если самого царя трахнули по башке, то почему бы не проделать то же с княжцами? И почему бы на их место не поставить Федора, его, Спиридонку, или Власа? Жизнь бы совсем пошла по-другому.

Утром Спиридонка толкался в городе, слушал, о чем говорят люди. Про царя ничего путного не услышал — все ругали его последними словами, зато говорили о какой-то революции, без конца произносили: «Временное правительство», «Керенский», «Учредительное собрание». Этих слов Спиридонка раньше никогда не слышал. А вот что такое война, он представлял. Но не понимал, почему перед толпой возле здания Общественного собрания какие-то нарядные господа помимо прочих громких слов выкрикивали: «Война до победного конца!» На войне убивают, калечат людей, и нужна она не Федору, не Власу и не ему, Спиридонке, а царю и богачам. А что царю хорошо, Федору и таким, как он, плохо. Вот поэтому Спиридонка не кричал «ура» вместе с толпой и не радовался, когда какой-нибудь румяный, упитанный господин, потрясая шерстяной варежкой, восклицал на публику:

— Да здравствует Временное правительство и его глава Александр Федорович Керенский! Ура-а!..

Один только вид этих людей не располагал Спиридонку к себе, каждый из них чем-то походил на Серебрякова.

Потом стали громко читать бумагу. Звалась она чудно — манифест. Из этого манифеста Спиридонка понял одно: все заключенные освобождаются. Нарядный дядька с басистым голосом, который читал манифест, бросил в толпу целую пачку бумаг. Спиридонка тоже сгреб одну и сунул за пазуху: «Снесу Федору, он грамотней».

И все же возвращался Спиридонка к себе в котловину в приподнятом настроении: самого царя сбросили!.. Шутка ли! Нельзя было худого слова сказать о нем, чуть не молились как на икону. А тут — сбросили. Спиридонка попытался представить, как это произошло. Собрался вокруг огромного царского дома народ. Напирают на дверь, хотят прорваться в дом. Жандармы, стражники кричат, надрываются: «Назад! Стрелять будем!» Но не тут-то было: смяли стражу, стащили с престола трясущегося от страха царя. А на его место тут же посадили другого — Керенского. «Разойдись! — крикнул новый царь. — Дарю свободу всем заключенным! А там — видно будет!»

Спиридонке не терпелось разузнать, что за птица — новый царь. Не придется ли и этого сбрасывать?..

Слух о том, что свергли царя, пошел гулять от чума к чуму, стоило только Спиридонке поделиться новостью с тунгусом, у которого он нанимал оленей. На второй день об этом заговорили все тунгусы, живущие на берегах Тусману, Мируняню, Таймендре, Илигиру.

Прибежав к себе в котловину, Спиридонка, как помешанный, закричал: