— На вас легко и приятно шить, господин Шалаев, никаких отклонений. Вы подобно вот этой красавице. — Он показал глазами на Майю. — Обратите внимание на размер бюста, как у античной аристократки.

Шалаев обратил внимание на Майю. Женщина, которая пришла вместе с ней к портному, краснея, сказала:

— Первая бодайбинская красавица. Я ее уговорила прислуживать на приеме.

— Что ж, уговор дороже, денег, — не спуская с Майи цепких, колючих глаз, сказал Шалаев. И, перейдя на якутский язык, спросил — Якутка?

— Якутка, — ответила Майя.

— Я тоже почти якут. Родился в деревне Маган, вырос среди якутов, хотя мать и отец у меня русские.

Прием был назначен на субботу. Майя в течение оставшихся двух дней не переставала терзаться и раскаиваться, что она согласилась прислуживать на банкете. Перед ней неотступно стоял осуждающий взгляд Федора, полный укоризны. Ей казалось, что теперь этот взгляд будет преследовать ее до конца жизни.

Мачинский купец Шалаев еще только начинал обживать свой новый дом в Бодайбо. Вечером в субботу Майя робко постучала в дверь с черного входа, как было велено. Дверь не сразу открыли, и Майя хотела было бежать, чтобы уже не вернуться сюда. И она бы убежала, если бы дверь не распахнулась и на пороге не появилась знакомая женщина, которая опекала ее у портного.

Женщина встретила ее улыбкой:

— Это ты пришла? Входи. А я уже хотела посылать за тобой.

Они прошли на второй этаж, в большую пустую комнату. В ней еще пахло свежими сосновыми стружками. Там уже было пять молодых женщин. Они переодевались. Среди женщин была одна еврейка. Майе бросились в глаза ее длинные ресницы, большие карие немного удивленные глаза и сочный чуть великоватый рот с ровными жемчужными зубами. Она, никого не замечая, сняла с себя всю одежду, подошла к зеркалу и стала поглаживать себе грудь, бедра.

— Купец идет! — припугнула ее какая-то женщина.

Еврейка, продолжая глядеть в зеркало, томно сказала:

— Так ведь он стар, девочки. Он ужасно стар, — и вздохнула.

Женщина из дома Общественного собрания — ее назначили кельнером — помогла Майе переодеться, протянула ей дорогой браслет и золотой медальон.

Майя, видя, что никто не примеряет ни браслетов, ни медальонов, отстранила руку кельнерши:

— Что вы, господь с вами!..

— Хозяин велел тебя так нарядить, — громко, чтобы все слышали, сказала кельнерша и надела ей на руку браслет, на шею — медальон.

Женщины окружили. Майю, стали шумно восторгаться.

— Девочка, — нараспев сказала еврейка, — солнце по сравнению с тобой померкло. Ты — сплошное очарование!..

Еврейка, сказав это, не покривила душой: Майя действительно была прекрасна в этом наряде. И ей очень шли драгоценные украшения.

Разодетых женщин повели к купцу на смотрины. Тот был доволен.

— Хороши, — басил он, откровенно разглядывая женщин, словно лошадок, — до чего же хороши! Вот бы мне гарем такой. Но нельзя — соблюдаю великий пост, — и он захохотал, довольный собственной остротой.

Одна из женщин, невысокая, изящная, зеленоглазая, с обольстительными ямочками на щеках, ответила:

— Мы тоже постимся, Иван Иваныч.

— Ох, бедняжка, — посочувствовал ей Шалаев и ущипнул ее за бок. — Одни мослы.

— Из-за этого всю жизнь страдаю, — стреляя гляделками, сказала зеленоглазая.

Купец притянул ее к себе:

— Приходи ко мне, когда все кончится. У меня еще не было такой хрупкой.

Зеленоглазая показала ему язык:

— Дашь тыщу рублей, приду.

— Ого! — вырвалось у купца.

— Я за пятьсот согласна, — тоном шутки сказала еврейка.

Купец подмигнул женщинам:

— Охотники сегодня найдутся и за пятьсот и за тыщу. Здесь вам не Париж. Это в Париже баб, как поганых грибов в ненастье, полно, а в Бодайбо красивая женщина — редкость. — Он посмотрел при этом на Майю, которая настороженно глядела на купца. Лицо ее покрылось красными пятнами. — Так что, дорогие дамочки, не дешевить, — продолжал купец. — Чтобы всю жизнь помнили, как гуляли у Шалаева. Нетерпеливых тащите в тот конец коридора. Там три двери.

— Я вам покажу, — сказал кельнерша.

— Это если кто пожелает на ходу… — Купец засмеялся. — Завтра у всех вас денег будет!..

— А я должна уйти домой, — дрожа всем телом, сказала Майя.

Кельнерша положила ей на плечо руку:

— Ты пойдешь домой.

— Сейчас меня отпустите, сию минуту!..

Купец попросил, чтобы все вышли, кроме Майи и кельнерши.

Когда женщины вышли, Шалаев сказал:

— Тебя, Майя, никто пальцем не тронет. Для этого я велел тебе надеть украшения, чтобы отличали. Я всех предупрежу!.. Ни взглядом, ни словом тебя никто не обидит. А когда бал кончится, одежду и драгоценности оставь у себя.

— Не надо мне ни одежды, ни драгоценностей!.. Отпустите меня!..

— Я нынче видел во сне странника. Вот с такой бородой, — Шалаев показал, какая у странника была борода, — белый как лунь. Странник сказал мне, чтобы я бескорыстно одарил женщину, которая поразит меня красотой с первого взгляда. Иначе не видеть мне счастья-удачи. Я человек суеверный…

— Не надо мне драгоценностей, не надо мне одежды… Отпустите меня, — твердила Майя.

— Послушай, странная ты женщина, — ответил купец, — я ценю чистоту в людях так же, как и в золоте, но глупости не перевариваю. Ты ничем не будешь мне обязана, решительно ничем!.. И никому из моих гостей не будешь обязана.

Майю домой не отпустили. Она ни жива ни мертва ходила между столами с серебряным подносом и разносила вино, закуски. Подвыпившие гости бросали ей на поднос бумажные пятерки, десятки. Обескураженная, растерянная, Майя принесла кельнерше на подносе целую кучу денег и спросила, что с ними делать.

— Давай сюда, — сказала кельнерша и дрожащими руками стала загребать с подноса бумажки и прятать за пазуху.

Вислогубый Федорка Яковлев тоже был на балу. Он пожирал Майю глазами и лошадиными дозами глушил водку. Его вскоре развело, и он свалился под стол.

После ужина кто сел за карты, кто горланил песни. В одном углу еврейка целовалась с плешивым, тощим купчиной. Зеленоглазая оседлала какого-то откормленного бородача, невысокого, крепко сколоченного. Он возил свою даму на закорках и громко хохотал.

— Поехали, в коридор, — командовала зеленоглазая. — А теперь по коридору вот в ту конюшню.

— В конюшню — пожалуйста, с великим удовольствием! — бабьим голосом закричал бородач.

У двери, о которой говорил женщинам Шалаев, зеленоглазая слезла. Потом они скрылись за дверью…

Майя сняла с себя драгоценности и бросила их кельнерше. Та опешила, но драгоценности приняла. Платье она тоже молча взяла, бережно сложила и выдала Майе ее ветхую одежду, в которой она пришла в этот страшный дом.

Домой Майя бежала, не оглядываясь.

Федор целый год просидел в Иркутской пересыльной тюрьме. Случалось, что в его камеру сажали заключенных, которые побывали в Александровском централе. И всякий раз Федор расспрашивал о Быкове, Зеленове и Алмазове. Так он узнал, что Быков — на каторжных работах, Зеленов пытался бежать, но его поймали и заключили в одиночную камеру. О Трошке никто ничего не знал.

Наконец-то Федору объявили, что его по этапу отправляют на каторжные работы на Петровский завод, что около Нерчинска. Восемьдесят заключенных, среди которых был и Федор, везли до Нерчинска по железной дороге трое суток.

Федор всю дорогу думал о побеге.

Петровский завод был разбросан по большой территории, в длину занимал восемь верст. Весь двор изрытый шахтами. В них заключенные добывали свинцовую руду с примесью серебра. На заводе добытый металл плавился. Из него чеканили потом медали и монеты. В Петровском остроге томилось восемьсот заключенных. Вместо рабочих бараков, при заводе был острог, длиннющее одноэтажное, здание с бойницами, огражденное высокими стенами. Вот сюда и привезли Федора. Все, которые добывали тут свинец и серебро, были осуждены к пожизненным каторжным работам!