До самой проходной «дачи» «полтергейст» не проронил более ни слова. Шурка вел его в обход вдоль высокого, выкрашенного зеленой краской забора, через канавы и колючие кусты, пока не выбрался на узенькую, едва заметную тропинку, упирающуюся в такую же незаметную дверь с глазком и решеткой домофона.

— Отойдите подальше, — попросил он Феликса и несколько раз нажал на звонок. Из домофона раздалось зловещее шипение. — Позовите Настю, — прокричал он.

Из двери высунулась упитанная женщина:

— Чего тебе?

— Настю позовите. Вы не помните меня, тетя Галя? Пожалуйста, позовите. Срочно надо.

— Ах ты, обормот! — рыкнула тетя Галя и захлопнула дверь перед его носом.

— Сейчас, — Шурка сделал жест рукой Феликсу, дескать, не дрейфь, прорвемся. И действительно, не прошло часа, как из двери выскочила девушка в белом халатике, которую вполне можно было назвать Настей, да притом хорошенькой, кукольно миниатюрной и вполне привлекательной для молодого человека вроде Шурки.

Феликс скрылся за деревом. Переговоры продолжались недолго, негромко, с хихиканьями и недвусмысленными ужимками с обеих сторон. Феликс не должен был расслышать подробностей, а должен был лишь скромно стоять за деревом и млеть от того, какой мощнейший психологический прессинг применяет его доверенное лицо, не скупясь на дорогостоящие обещания.

— Я же сказал, в ближайшие выходные… — крикнул Шурка, закрывая за ней потайную дверь, и, потирая руки, подошел к Феликсу. — Ну вот, на час до вечернего обхода я договорился. Потом у них пересменка, и, если захотите, еще раз можно будет пройти. Только учтите, вы его родной дядя, брат Наташи из Челябинска.

Феликс достал из кармана своей неприлично бледной рукой пачку стодолларовых купюр.

— Такая валюта у вас еще котируется?

Шурка так и остолбенел.

— Еще… котируются… — выдавил он из себя, с трудом поворачивая внезапно прилипший к небу язык. — Но… что вы! Спасибо, не надо… я же…

— Награди девочку. Своди ее в ресторан. Свози на море. Бери, они мне теперь ни к чему.

Когда белый халатик Насти снова показался в дверях, а пальчик, высунувшись из кармана, нежно поманил к себе Феликса, Шурке в пору было самому отдыхать на «даче». К этому времени он окончательно утратил способность соображать. За последние несколько часов в его голове столько раз наступала полная ясность, что эта голова мало чем отличалась от рюмки на хрупкой опоре, но с хорошо взбитым коктейлем из серо-белого вещества. Да еще с трубочкой и ломтиком зеленой капусты, чтобы жизнь не казалась слишком безнадежной для понимания штукой.

— А… я подожду вас… подвезу… — робко проблеял он вслед удаляющемуся Феликсу.

— Спасибо, не стоит.

— Ну, может быть, я что-нибудь еще… смогу для вас сделать?

— Только одно, — обернулся к нему Феликс. — Вспомнить, если я вернусь через двадцать лет.

Сопровождая «дядю Феликса» по путаным коридорам и узким лестницам, медсестра умирала от любопытства:

— Ты действительно его дядя? Ну, даешь! Так похож… Боже мой, я бы сразу узнала. — Она то строила глазки, то испуганно останавливалась, чтобы заглянуть за угол, не идет ли врач, то снова принималась кокетничать. — Ну, Алька! Потрясное сходство. Надо будет ему портреты заказывать. Нет, ты точно его дядя?

Молчаливый посетитель только кивал головой. Смысл этих назойливых расспросов, впрочем, как и «потрясного сходства», стал ему ясен сразу, как только распахнулась дверь палаты. Феликс не успел переступить порог, как взгляд уперся в его собственный портрет, висящий на противоположной стене в пластиковой рамке. Выполненный акварелью во всех оттенках со сходством не то чтобы «потрясным», а скорее фотографическим. Будто на него смотрело отражение. Смотрело и снисходительно улыбалось, давая понять, что ты, парень, никого здесь не удивил своим загадочным появлением. Здесь тебя имели в виду… и твое «редкое иностранное» имя уже склонялось по всем падежам и младшим медперсоналом, и высшим «опекунским советом».

Портрет произвел на Феликса эффект ведра холодной воды, притороченного над дверью специально по поводу его визита — единственного верного способа вывести из ностальгического небытия с одурманивающим запахом юности. Из загазованных московских улиц и яркого солнца на пропитанном влагой асфальте… Из декорации прошлой жизни, которая все так же посещала его в снах и которая давно казалась чем-то иррациональным, несуществующим.

От окончательного и бесповоротного отрезвления его отделял один шаг через порог, на который следовало решиться. Следовало раз и навсегда оставить за этим порогом иллюзии, и кем бы ни был этот безумный пациент, как бы ни повел себя, как бы ни стал относиться к тому, чей портрет повесил на стену, — на Земле его быть не должно. Даже если придется выжечь с лица планеты всю безумную «дачу» вместе с ее симпатичной прислугой. Факты упрямее самых живучих надежд. Здесь и речи не могло быть об осторожных, разведывательных контактах, которые Феликс планировал не один год, стараясь предусмотреть каждую мелочь.

Медсестра, запирая дверь на ключ, погрозила пальчиком:

— Ровно сорок минут. Я приду за тобой.

Посреди палаты стоял табурет, на табурете ваза с почерневшими розами, за ними кровать.

В углу кровати, закутавшись в покрывало, сидел мальчишка лет шестнадцати на вид, сжимая в руках разноцветные тряпки, и глядел на Феликса чрезвычайно удивленно. Глядел, не шевелясь, пока их удивленные взгляды не встретились и не слились в одно большое обоюдное взаимонепонимание.

Феликс позаимствовал табурет из-под вазы и устроился напротив кровати столь решительно, что мальчишка ойкнул, выронил салфетку, растянутую на пяльцах, в которой осталась торчать игла, и сунул в рот уколотый палец. Поднимая с пола рукоделие, Феликс узнал на нем розы, которые только что безжалостно переставил на подоконник. Сушеные розы, выполненные гладью на желтой салфетке, производили жуткое впечатление, отнюдь не заложенное создателем в их увядающей натуре. Словно художнику позировали заросли ядовитых лиан, закрывающие свет скитальцам подземелий. Тут же на «холсте» был размечен контур табурета, желтые стены, которые вообще не следовало размечать, а следовало просто иметь в виду… что они есть со всех сторон, такие же безнадежно желтые, как свет утреннего неба, на котором никогда не появится солнце. Ощущение безнадежности присутствовало в каждом штрихе нитью, в каждой клеточке застиранных занавесок, в каждом прутике оконной решетки, которую также… следовало иметь в виду…

— Чем я могу тебе помочь, Альберт? — спросил Феликс с той интонацией скорби, которую инстинктивно подсказывала ему декорация события.

Мальчишка вынул изо рта обсосанный палец, пошарил под покрывалом, извлек оттуда комок спутанных разноцветных нитей и передал их своему спасителю:

— Распутай, пожалуйста.

Феликс взял ком и проделал фокус, после которого любой нормальный землянин должен был взять тайм-аут. Он растянул на десяти пальцах цветастое месиво, разорвал его и раскидал на краешке кровати так, что оставалось лишь смотать клубки. Мальчишка с интересом пронаблюдал процесс, будто принял экзамен, и снова начал рыться под покрывалом, нахмурившись, будто решая для себя задачу поиска сути, скрытой в его посетителе под толстой шкурой зимнего пальто.

«Безусловно, — думал Феликс, — черты лица он унаследовал от матери. Он не столь жгучий брюнет, как его бессовестный отец… Поистине бесчеловечное, бесчувственное существо. Бросить на чужой планете такого необыкновенного ребенка». «Это безумие», — успокаивал себя он. Выражение лица «покинутого младенца» не оставляло никаких сомнений на предмет «сверхъестественного» родства. К сожалению, ошибки не произошло. Это выражение лица он узнал бы сразу, в самой многолюдной толпе.

— Чем я еще могу помочь тебе, Альберт?

Альберт прекратил нелепые поиски и сконцентрировался на лоскутках, разложенных у него на коленях: