В этих зонах, как известно, физическая природа ареала не соблюдается. Не соблюдаются даже такие элементарные вещи, как время и пространство. Астариане предположили, что эти самые зоны и есть аналог свернутых структур аритаборской теории иммунитета, способные в случае чего своим «развертыванием» погасить Уровень пространства. Но посредники и это комментировать отказались и не предостерегли во всеуслышание, что на границе подобных зон вряд ли уместна самодеятельность вроде печально известных Зеркальных часов. И это неудивительно. Ведь в орка-зоны полезли не они. Сколько ареалов, подобных нашему, должно разлететься вдребезги, чтобы погасить Уровень? Да примерно столько же, сколько хабронитов нужно натолкать в одну орка-пустошь, чтобы она, наконец, треснула по швам. Не знаю, как с совестью, а с математикой в Аритаборе всегда был полный порядок.

В связи с фигурной теорией возникло еще одно двоякое недоразумение (совершенно ужасное, замечу, недоразумение), связанное с целеполаганием оркариумной деятельности. С одной стороны, возникла гипотеза, что вся она направлена, в конечном счете, на уничтожение ареала как физической структуры, как раковой опухоли, развивающейся в здоровом теле с хорошим иммунитетом. Этой теорией можно объяснить все без исключения физические превращения по схеме приведенных в начале главы фигур. Но цивилизация Ареала резко затормозила на 4-й ступени (конкретно — на ИЗИ-технологиях) и успокоила себя тем, что, возможно, целеполагание имеет иной смысл: не уничтожить, а поглотить в себя все что можно. Что будто бы для удобства переваривания и возникло то, что мы здесь называем субстанцией личности по модели третьей фигуры — фекты. А стало быть, так и неизвестно, в каком направлении маршрута мы находимся сейчас: от 1-й фигуры к 7-й или от 7-й к 1-й? Но никто не предположил, что работа оркариума может быть направлена на развитие физической структуры, соответственно на расширение собственного пространства для маневра. Ведь «Абсолют» может быть только абсолютным и другим «хорошим напиткам» место на прилавке не уступит.

Зато цивилизация Ареала ввела в свой язык новый универсальный термин и как следует его адаптировала на все случаи жизни. Поэтому, под занавес главы, мы будем заниматься тем, в чем давным-давно назрела необходимость, а именно адаптировать термин «орка» к человеческому языку. Самое близкое понятие — игра, но оно никак не передает истинной сути: не может быть уверенности в том, что следующий шаг окажется верным. Каждую секунду мы не имеем возможности ошибаться, потому что правильных выборов бесчисленное множество, а возможность выбора одна. Этот шаг — способ существования в направленном векторе времени — твоя единственная игра без правил, где каждый миг — единственный и последний. Без правил, из которых никто не узнает наверняка, верно ли ты распорядился собой в окружающем тебя мире и окружающим миром внутри себя. Но если этот шаг позади — остальное не имеет значения.

Весь день в заповеднике валил снег. Затыкая промерзшие щели, в которых недавно свистели холодные ветры. Валил крупными хлопьями. Тучи висели так низко, что снежные комья, падая на землю, не успевали распутаться, и Гренс уже перестал выбираться на крышу с лопатой, а положился на милость природы и яростно кочегарил печь; таскал в дом дрова, покуда дверь не придавило снежной массой, и ворчал… то и дело, высовываясь в форточку.

— Это ж надо ведь… Издеваются они надо мной, что ли? — он тряс кулаком, обращая взор к небу, а затем снова устраивался у печи шебуршать головешками. И кряхтел на шатком табурете допоздна, бормоча себе под нос какие-то раннеакрусианские заклинания стихии.

Лишь к часу ночи в доме погасла последняя лампа. Что знаменовало собой торжественное возложение скрипучих костей старшего Гренса на такой же скрипучий диван. Снегопад прекратился с первым раскатом храпа, и в этот момент уровень сугроба местами добирался до оконных карнизов.

Альберт проснулся среди ночи от тихого стука в окно.

— Эй, землянин! — форточка распахнулась и в полумраке волчьим блеском сверкнули фиолетовые глаза Гренса-младшего. — Землянин, ты уснул?

Альба натянул штаны, открыл окно, и в сугроб ухнулись две увесистые лыжи. Симфония храпа сменилась фатальным антрактом, и слушатели затаили дыхание. Но первые пробные аккорды разрядили атмосферу.

— Тебе повезло, — прошептал Голли. — Хочешь, чтобы папаша отрубил мне голову? Гляди, как чувствовал, топор на кухне поставил. Давай-ка одевайся и вылезай. — Он подобрал лыжи, стянул Альбу за ноги с подоконника прямо в ботинки и крепко зашнуровал их. — На лыжах стоял когда-нибудь?

— Ну, стоял.

— А на горных?

Альба приподнял ногу вместе с лыжей, чтобы убедиться, что она горная, и отрицательно покачал головой. Гренс протянул ему пару перчаток и осторожно прикрыл окно.

— Вперед! — скомандовал он, разворачиваясь в направлении горы. — Давай шевелись.

Темнота была настолько непривычной что, кроме белого склона, возвышающегося над озером, ничего разглядеть было невозможно.

— На Земле не бывает такой странной темноты, — заметил Альба, — там небо всегда хоть чуть-чуть да светится. — Но Голли на это замечание никак не отреагировал. По мере восхождения склон, казалось, проваливался вниз, черное небо застилало собой все. На подъеме же снега было меньше, и Альба перестал проваливаться в сугробы при малейшем отклонении от курса, а, напротив, приобретал уверенность, пока не начал натыкаться на торчащие из-под снега камни.

— Куда ты меня потащил? — спрашивал он, когда Голли в очередной раз поднимал его за шиворот и устанавливал вертикально. Но Голл лишь указывал лыжной палкой на вершину.

— Когда начнет рассветать, ты увидишь, какая здесь красотища.

— Я верю, что здесь красотища. Для этого не стоит тянуть меня на гору.

Голл лишь сердито сверкал глазами. «Стоит, — думал Альба, — особенно если с той стороны обрыв. Красиво же я буду лететь с него вверх тормашками. А может, просто отлупит и простит? Что он ко мне прицепился?»

Но холм оказался пологим со всех сторон. За ним тянулась новая череда горных выступов. «Чего доброго, он потащит меня дальше, — испугался Альба, — может, у поздних акрусиан свои методы разборки? К примеру, уморить обидчика долгим лыжным походом…» Но Голл остановился на вершине холма и обернулся.

— Катиться будешь не прямо вниз, а слегка под углом, — сказал он, — я раскатал спуск вон до той полянки. Дальше не надо. Тормозить будешь так, — он отставил пятку лыжи, — понятно? А не палками и не задницей. И не приседай, а как почувствуешь скорость — как можно больше наклоняйся вперед, ложись на воздух.

Кое-как Альба доехал до полянки, следом мимо него со свистом пронесся Голли и эффектно затормозил.

— Не расставляй так широко лыжи. Я же говорил, наклоняйся вперед.

— Что ты от меня хочешь?

Голли подъехал к нему поближе.

— Видишь дерево? — указал он вниз. — Я хочу, чтоб до рассвета на этой трассе были утоптаны все сугробы. Поставим флажки — отличный спуск получится.

— Я не об этом.

— Так о чем?

— Ты здорово обиделся на меня?

— Я? На тебя? Да я никогда в жизни на землян не обижаюсь. Это не в моих правилах. Давай же, поехали. — Он оттолкнулся палками, взлетел на небольшой трамплин и устремился вниз. А Альба, последовав за ним, немедленно шлепнулся и всю дорогу прополз на карачках, волоча за собой отстегнувшуюся лыжу, пока Голли не пристегнул ее на место.

— Здорово, правда?

— Здорово, — согласился Альба, отплевываясь и вытряхивая снег из-за пазухи. — А Феликс очень на меня обиделся?

— Слушай, — рассердился Голли и толкнул его в сугроб, — я зачем тебя из дома вытащил под страхом отрубленной головы? На лыжах кататься или выслушивать твои глупые извинения? Ты сам просился на лыжи. Какое мне дело, обидел ты Феликса или нет?

— Твой корабль нашелся?