— Сейчас поедем, — сказал Феликс застывшему в дверном проеме молодому человеку, — дай мне еще немного времени.

— Надо было стартовать рано утром, — заметил Шурка, когда машина выскочила из длинной автомобильной пробки и понеслась по шоссе, — мы могли бы застрять тут до вечера. — Но его пассажиру было глубоко безразлично, где и на сколько застрять. Его также не беспокоила сумасшедшая скорость, с которой они мчались по шоссе в направлении «152-го километра». На этой скорости любой нормальный человек хотя бы пристегнулся ремнем безопасности, а родители, если б узнали, какие гонки устраивает дитя, раз и навсегда запретили бы ему пользоваться автомобилем. За время стояния в пробке солнце так пропекло салон, что Шурка проклял все на свете — от неисправного кондиционера до злого рока судьбы. Он разделся до рубашки, взмок, и теперь даже самые мощные порывы ветра не способны были вернуть его в чувство. В то время как задумчивый пассажир даже не попытался расстегнуть верхней пуговицы своего антикварного пальто и не обнаружил на лице даже легкой испарины. «Пальто наверняка на ватной подкладке, — решил Шурка. Ему было жарко даже смотреть в ту сторону, — а может, он прячет под пальто что-нибудь… обвязался взрывчаткой и сидит не шевелится…» Он старался гнать прочь неприличные мысли, порочащие честь и достоинство человека, который способен с форой обыграть его в шахматы, порыться в его компьютере да еще и уговорить неизвестно на какую авантюру… Шурке даже страшно было представить, как ему влетит, если кто-нибудь узнает, пронюхает, если Альба сдуру проговорится, и вообще… От этого субъекта, даже в долгие молчаливые паузы сквозь пальто на толстом слое взрывчатки исходили ледяные флюиды, от которых правая рука Шурки немела от плеча до кончиков кисти и неохотно напрягалась для поворота руля.

— Вы не поляк? — попытался он развязать паузу.

— Нет. С какой стати я должен быть поляком?

— С родителями учились поляки. Я подумал… Видно, что вы иностранец, давно в Москве не были. Москвичи так не смотрят по сторонам.

— Как? — обернулся к нему Феликс, и Шурка почувствовал, что еще немного и у него онемеет вся правая половина тела.

— Да нет, просто было бы интересно узнать, что это за программа… с какой техникой вы работаете…

— Я не работаю с техникой.

— Странно, — признался Шурка. — Мои вас не знают, а Альба знает… Мистика какая-то.

— Человеческая память прочнее фотобумаги, — ответил Феликс, и Шурка еще некоторое время переваривал услышанное, пытаясь понять, что нужно было заложить в мыслительную «программу», чтобы она выдала именно такой результат.

— Да, мои предки не сентиментальны, — согласился он, — но Альба иногда откалывает потрясающие номера… Когда он был еще маленьким, сказал своей бабушке: «Потерпи, пожалуйста, еще годик, и я тебя отпущу». Сказал при всех. Никто не обратил внимания. А ровно через год она умерла. День в день. Представляете себе?

— Да… уж, — отозвался Феликс.

— Ну, и что вы можете сказать по этому поводу?

— Я ничего не могу сказать, пока не увижусь с ним.

— Наверно, мне не стоит вас представлять. Это же коню понятно, что вы не «мой человек». Только зря собьем его с толку.

Феликс понимающе промолчал.

— Наверно, скажу я, что вы его дядя. Родственника они пропустят… Или не пропустят?.. Ладно, разберемся.

Шурка замолчал, и в машину вернулась пауза, с которой он устал бороться. «85-й километр, — радовался он и разминал кисть правой руки, прежде чем взяться за ручку передач, — хоть бы уже скорее!»

— Сначала я принял вас за клиента. Альбе до сих пор еще дают заказы…

— На пророчества? — спросил Феликс.

— Нет, — усмехнулся Шурка, — он художник. Вы не знали? Он иногда потрясающе рисует. Мы даже зарабатывали, когда у меня было время продавать… Это просто талант какой-то необыкновенный. Сами увидите. Помните рисунок над моим диваном? Драконы на орбите Земного шара? Его работа. Драконы — его конек. И вообще, он у нас творческая личность. Слишком… невыносимо творческая личность.

— Именно за это его упрятали в больницу? — спросил Феликс. — Или за смерть бабушки?

— Совсем по другой причине, — нахмурился Шурка. — Если вы не психиатр, лучше не вникать.

— А если психиатр?

— Тогда тем более лучше не вникать. Только запутаетесь, — Шурка сильно пожалел о только что утраченной паузе, которая если не исчезла совсем, то уж во всяком случае потеряла былую назойливость. — У него что ни консилиум, то новый диагноз. Редко кто из врачей признается, что не может понять… Он отличный парень, ваш Альберт, но с ним случается кое-что похуже приступов ясновидения. Я согласен с тем, что человеческий мозг — сложная штука… гораздо сложнее фотоаппарата. — Феликс улыбнулся, глядя на своего собеседника. — Он говорит, что это наследственная болезнь, но у нас эту тему обсуждать не принято. Если Альба говорит, значит, так ему кажется. Например, мне он сказал однажды: «Прибавь газу, автокатастрофа тебе не грозит, даже если пойдешь на таран». — Значит, можно идти на таран. Он говорит: «Если не станешь наркоманом, умрешь от старости». Но наркоманом я становиться не собираюсь. — И Шурка уперся в педаль газа, лишь бы отвести от себя пристальный взгляд пассажира.

Когда машина свернула с шоссе и захлюпала колесами по размякшей земляной каше, солнце уже затянуло мокрыми облаками. Шурка, не бросая руль, натянул на себя куртку и ощутил приятную долгожданную прохладу в предчувствии хорошего дождя. Он позавидовал широкополой шляпе своего попутчика и представил себе, как этот «полтергейст в футляре», выйдя из машины, вынужден будет закутаться еще по крайней мере в шубу, чтобы не схватить ангину от капризной московской весны.

Они миновали лесок и припарковались на площадке, засыпанной гравием.

— Все. Проезд запрещен. Дальше пешим ходом.

Пассажир не имел ничего против. Однако в первый раз вынул из кармана руку, которая показалась Шурке неожиданно белой по сравнению с загаром лица. Будто она была вываляна в зубном порошке или на ней надета перчатка из тончайшей резины.

Этой рукой Феликс открыл дверцу машины и расстегнул ворот пальто.

— Уже недалеко, — сказал он, — что ж, пройдемся. — А Шуркин взгляд бессовестно проанализировал перемену обстановки и с удивлением обнаружил, что никакой взрывчатки и никакого ватина под пальто не скрывалось. Напротив, похоже, что там не скрывалось совсем ничего, кроме наготы.

«Еще один маньяк, — испугался он и постарался выдержать дистанцию хотя бы метра в три, так… на всякий случай. — Чего я прицепился к нему с расспросами? — Удивился он сам себе. — Они же из одной психушки. Вот я дурак! Точно! — На момент в Шуркиной голове наступила полная ясность ситуации. — Да они же где-то выросли вместе. В одном классе учились. Правильно. «Когда-нибудь Феликс ко мне вернется» — вот он и стремится сюда перебраться, а денег, небось, даже на нижнее белье не заработал. Чего ж он в шахматы не играл на деньги? — Шурка даже расхохотался над своим открытием. — Ну ведь придумали же спектакль, два психа! Чуть с толку меня не сбили».

Но «маньяк» вдруг неожиданно снял с себя сапоги и остался стоять голыми ногами на земле, довольный, как младенец, который не имеет понятия, зачем нужна уличная обувь и зачем это придумали одевать под нее какие-то дурацкие носки. «Полтергейст» был отменно доволен собой и, поднимая с дорожки свою ужасную антикварную обувь, будто решил оправдаться перед Шуркой:

— …босыми ногами… пройтись по земле!

— «…молись, чтоб она тебя удержала, — продолжил Шурка, — пусть Нина получит привет от сына, которого никогда не рожала…» Откуда вы знаете это стихотворение? — удивился он.

Но последняя фраза подействовала на «безумного» Феликса, как выстрел между лопаток, и Шурка прикусил себе язык. «Что-то я не туда загреб, — решил он, — с психами нужно обращаться аккуратно».

— Пардон… я думал, вы знаете. Вы не догадываетесь, чье это творчество?