Вернулся он так быстро, что Голли не успел закончить даже первый самостоятельно нарисованный лопух в своей жизни. Он успел лишь скромно набросать его контур на краешке холста и только приготовился раскрасить, как отец вернулся, сжимая в кулаке букет примороженной травы, которую он не поленился выкопать из-под снега вместе с корешками.

— Так… так, поглядим что у нас получилось. — Гренс приподнял шедевр Голли над столом и краска тонкими струями устремилась на его фартук, который и без того мало отличался от палитры неопрятного художника. — Это именно то, что я от тебя ожидал, — вздохнул Гренс, — ни одной естественной линии, не считая, конечно, подтеков, — он аккуратно обтер фартуком кляксы на столе. — А теперь взгляни, как это надо делать, — и, отобрав у Голли банку с краской, решительно погрузил в нее выкопанный букет, хорошенько взболтал, вынул и отжал в помойное ведро, как половую тряпку. — Ну-ка, разойдись!

Голли только успел отпрыгнуть от стола, как отец, проскакав через всю кухню, с размаха шлепнул букет на холст, согнул холст пополам и взгромоздился на этот бутерброд, как на трон, ухватившись руками за столешницу, чтобы придать своему телу больше веса, и испустил при этом воинственный вопль самурая. Затем с чувством исполненного долга слез со стола, развернул слипшийся холст и выбросил в печь использованный гербарий как компрометирующую улику.

— Видишь разницу, — с удовлетворением произнес он, разглядывая четыре парно симметричные кляксы, одинаково непохожие на свои растительные прототипы. Оба Гренса застыли перед этим произведением в глубоком недоумении, из которого их вывел внезапный скрип двери.

— Вы дрались? — спросил Альба, потирая заспанные глаза.

— Иди, сынок, посмотри, как мы рисуем, — позвал его старший Гренс, — лучше, чем ты.

Альба подошел, но, увидев сюрреалистические букеты, один сюрреалистичней другого, так расхохотался, что больше не смог заснуть. И до поздней ночи, на пару со счастливым дядюшкой Ло, расписывал изнанки холстов, обучая своего опекуна приемам «никчемного рисования».

— Вы опять думаете, дядя Ло, — доносилось то и дело из раскрытой форточки кухни. — Не надо думать. Не надо представлять себе заранее что получится, вы же не дом строите. Не надо смотреть на линию, доверяйте своей руке!

А Голли, отпросившись по делам, молча сидел под окном на перевернутом корыте и обшаривал фиолетовым взглядом то голубое небо, то снежную поляну, то лысые елочки, торчащие из-под снега у самого подножья холма.

— Просыпайся, Рафаэль, отец уже храпит.

— А я не сплю, — понеслось из-под одеяла.

— Правильно, зачем тебе спасть? Потеряешь бдительность.

— Как же? — удивился Альба. — Разве я не должен отдыхать от этого кошмара?

— Который, заметь, ты сам же устроил.

— Это не совсем так.

— Да, ты выспался и передумал присваивать себе миссию творца?

— Это уже совсем не так…

— Одевайся, сегодня я тебя выведу на чистую воду.

Альба еще кутался в одеяло и что-то бормотал насчет чистой воды, за которой не обязательно карабкаться на гору. Что приемники здесь все равно не работают и вообще ему все давно надоело. Но Голл Гренс был непоколебим и, проявив упорство, все-таки дотащил полусонного детеныша мадисты до середины холма к одиноко торчащему дереву, на ветках которого все еще болталась пара обмороженных листьев.

Под этим деревом папаша Гренс установил скамейку и в былые годы, в приступы беспросветной меланхолии, мог просиживать на ней часами. С годами скамейка основательно вросла в землю, и если бы Голли заранее не соскреб с нее снег, вообще не была бы видна.

— Смотри, — Гренс протянул Альбе скрюченный лист, — помнишь, как на Земле называются такие деревья?

Альба поднес его к глазам и попытался выпрямить, но лист рассыпался на ладони.

— Похоже на вишню, только у вишни листья короче. А красные ягодки на нем были?

— Не важно. Твоя задача заключается в том, чтобы к утру оно покрылось хвоей.

— Хвоей? — удивился Альба. — Ты до сих пор мне не веришь?

— Верю, но если не сможешь — признавайся сразу.

— Смогу, — признался Альба, — ты начинаешь злоупотреблять моим покладистым характером. Эти дешевые трюки могут выдать тайну, о которой никто знать не должен.

— Последний раз… не бойся, за деревом все равно никто не наблюдает.

Они устроились на скамейке, будто в ожидании чуда, и замолчали. Но Голли распирало от нетерпения и любопытства.

— Я тебе не мешаю?

— Мне? — переспросил Альба. — Вовсе нет.

— Ты так задумался, будто сочиняешь стихотворение.

— Если я начну думать, сочиняя стихотворение, не свяжу и двух слов.

— А прозу ты не пробовал сочинять?

— Нет, — Альба поморщился от отвращения, — это не для меня.

— Вот отец, допустим, прозаик. Тоже хорошее творчество. Правда, от этого он возомнил себя летописцем.

— Правильно, — согласился он, — проза не похожа на творчество, отчеты… вот и все. Мне не перед кем отчитываться.

— Феликс изучил всю твою тетрадь. Ему понравилось.

— Я рад.

— Он сказал, что отец прав, — что-то есть в твоих стихах… неземное. Только он не может понять что.

— И не поймет, — вздохнул Альба, — потому что стихи как раз и есть моя единственная точка соприкосновения с тем, что он называет «земным».

— А рисунки?

— При чем здесь рисунки? Это всего лишь способ понять, что получилось. Я ведь не могу доверять только человеческим ощущениям. Они, ты же сам знаешь, как обманывают. У меня свои органы чувств.

— Что ты анализируешь этими органами?

— Я же говорил, фальшь.

— В самом деле? В белых цветах тоже может быть фальшь?

— В цветах может быть все. Абсолютно все. Я не буду объяснять. Во-первых, ты все равно не поймешь, а во-вторых, ты ведь мне не объяснил, почему твой корабль оказался в Хаброне. Ты мне ничегошеньки не объяснил.

— Ты ведь не хочешь понимать мой язык, а как это переводится на твой… я не знаю.

— Знаешь. Просто считаешь меня дебилом.

— Я считаю, что мы все поторопились, поэтому наделали глупостей…

— Нет, нет! — запротестовал Альба. — Ты не должен так говорить. Я сам один во всем виноват. И не хочу переложить на вас вину, а только прошу помочь мне. Я сроду никого ни о чем не просил, но теперь это в ваших интересах. Мне надо только понять. Дальше я сам справлюсь.

— А если не поймешь?

— Значит, так и буду сидеть на скамейке, наблюдать, как все рушится вокруг.

— Расскажи мне о Хаброне. Как тебе удалось из него выбраться?

— Это не зрелищно.

— Ты хочешь, чтобы я тебе помог? Что было с тобой в «часах», вспомни.

— Ничего.

— Там действительно отсутствует время-пространство?

— Чудак акрусианин. Я же сказал, там нет ничего. Чтобы появилось время — надо иметь точку отсчета, чтобы поставить эту точку — надо иметь пространство. Чтобы сделать пространство — нужно время.

— Как же ты это делал? Откуда брал точку?

— Из себя, откуда ж еще… если больше ничего нет.

— Сколько раз ты это проделывал?

— Не помню. Надо посмотреть по медицинской карте. Это не трудно. Трудно потом, когда склонится над тобой какая-нибудь рожа в чепчике и скажет: «Ой, Альбертик очнулся!» Чувствуешь себя кретином.

— Наверно, ты сильно им надоел?

— Они мне надоели еще больше.

— Тебя когда-нибудь били?

— За вранье. Вернее, когда им казалось, что я обманываю.

— Глупо, — возмутился Голл, — бить мадисту за вранье — все равно что наказывать дерево за то, что оно растет не корнями к небу.

— Тебя так уж точно лупили чаще.

— Это совсем другое. Меня лупили ни за что. Это зависело не от моего поведения, а от настроения отца.

— Ты был нормальным ребенком, акрусианин?

— Не очень-то хорошим. А ты?

— А я никогда им не был.

— Не был или не помнишь?

— Сказать тебе честно? Это одно и то же.