Разумеется, никакими серьезными доказательствами этой гипотезы астариане не располагают, однако не одни они заметили за посредниками странную привычку слишком пристально изучать собеседника, прежде чем вступить с ним в контакт. При этом собеседник нередко испытывает дискомфорт, чувствует легкую потерю контроля, слабость. Но это быстро проходит, и посредник либо воплощается в саму любезность, либо испаряется, не попрощавшись и не объяснившись. Астариане уверены, что этим феноменом можно объяснить и так называемый «пропуск» в Аритабор. Крайне редко, но случается, что некто, сто лет мечтавший там побывать, никак не может это сделать по самым необъяснимым обстоятельствам. И чем настойчивее его стремление это сделать, тем более трагически необъяснимыми становятся препятствующие обстоятельства. Я уже не говорю о том, что персональные приглашения от посредников получают лишь те, кто проверен досконально по малейшим разветвлениям своих оркограмм, даже если он при этом закоренелый бонтуанец или везет с собой ядерную бомбу.

Еще одно любопытное открытие касается больше физиологии посредников и относится к происхождению линейной письменности, которая на самом деле называлась «лучевой». Посредники с удовольствием обучают ее приемам каждого желающего. Особенно фактуриалов, которым точно жизни не хватит, чтобы разобраться в ней до конца. Для обучения они берут гибкую веревку, растягивают ее на полу, а затем тот посредник, который в данный момент больше всех устал от безделья, начинает прогуливаться вдоль веревки и вертеть на ней петли, узоры да загогулины. Когда ему это надоедает, все написанное уничтожается легким движением руки — дернул за конец и пиши снова, сколько хочешь. Но астариане при этом не лаптем щи хлебали, а сумели убедительно доказать, что веревочка — дурилка для идиотов. Что линейные письмена действительно имели лучевую природу, в буквальном смысле слова. Роль веревки выполнял световой луч, который древние аритаборцы не только умели концентрировать, направлять, изгибать, но и использовали как универсальное средство связи, особенно эффективное в раскаленных песках, где миражи на каждом шагу — обычное дело. Самое интересное, что при такого рода письменности они не только не должны, но и не могли оставить о себе исторических мемуаров. Но еще интереснее то, что все сказанное и доказанное никак не вяжется с их колоссальной напитанностью информацией. Все это можно объяснить одним-единственным феноменом — вскрытой генетической памятью, и чтоб астарианин провалился на месте, если это не так. Иначе как объяснить отсутствие древних (как, впрочем, и современных) библиотек, школ? Не говоря уже об уровне «вскрытия мозга», который посредник никому и никогда измерять не позволит и о котором можно лишь приблизительно догадываться, что он не намного ниже, чем у ЧЛФ. Астариане дерзнули утверждать, что подобные интеллектуальные тесты к аритаборцам не применимы. Что их субстанция личности устроена таким образом, что замерить «вскрытие» невозможно.

В завершение своих эксклюзивных аналитических исследований астарианский «консилиум» поставил диагноз воистину беспощадный: весь нынешний доступный Аритабор — сплошная бутафория, дежурная декорация, так же далекая от истинной сути вещей, как мыльный пузырь далек от великой гармонии Вселенной; Аритаборский Раскол — не более чем спектакль, сыгранный в этих декорациях, а их пресловутый нейтралитет с мадистой — чистейшее очковтирательство, рассчитанное на тех, кто может заподозрить здесь тайный сепаратный сговор.

Но астариане все же не ответили на главный, основополагающий вопрос — корень всей сути, который уже не раз прозвучал: как, каким образом аритаборцам удалось то, что другим кажется невероятным по сей день? Зачем и от чего они появились, а также почему древние посредники называли себя «ар-мадистанс», что переводится не иначе как «под волшебством» или «то, к чему приводит отсутствие здравого смысла».

Когда заполночь в заповеднике ударил крепкий морозец, старший Гренс натолкал полную топку дров и улегся спать, накрывшись тремя одеялами — одно на туловище, два на голову, чтобы ничего не видеть и не слышать. Чтобы среди ночи не проснуться от холода и не наделать глупостей, из-за которых к утру может наступить глубокое раскаяние. Он также принял двойную дозу снотворной настойки, от которой случались галлюцинации, мало похожие на нормальные сновидения. И Голли, во времена ЦИФовского детства, заметив понижение уровня жидкости в сосуде, позволял себе что угодно, вплоть до полного непослушания, аккуратно списывая свои безобразные выходки на отцовский «глюк». Но отец был тоже не лыком шит и, заподозрив такое дело, выкрасил прозрачный сосуд густым слоем краски, сквозь которую не мог проникнуть даже зоркий взгляд акрусианина. На некоторое время безобразиям был положен конец. А позже за акрусианином было замечено еще одно удивительное свойство — способность исключительно точно производить замеры уровня жидкости по весу бутылки. Акрусианское чадо было отлуплено, а запретный сосуд навсегда перекочевал в недра отцовской библиотеки, и все доступы к нему были отрезаны.

Вспоминая эти милые подробности своей родительской педагогики, Гренс не на шутку испугался, не перебрал ли он на этот раз, не померещатся ли ему всадники на вершине холма раньше, чем они действительно там появятся? Но сон вскоре настиг его, и с первыми раскатами храпа все в доме успокоилось, даже огонь в печи зашуршал на порядок тише.

Услышав, как Голли пробирается вдоль стены к окну спальни, Альба вскочил с кровати и распахнул форточку:

— Ты меня бросил, да? Я уже думал, что ты меня бросил…

— Молчи и одевайся, — ответил Голл, — сегодня будет хорошо скользить. — И осторожно направился к дырке в стене сарая, в котором Гренс-папа запирал на ночь горные лыжи аж на целых два замка, а к ботинкам для страховки еще и привязывал шнур от горластого колокольчика входной двери. Но Голли всегда в своем ботинке оставлял ножницы, и вскоре оба лыжника были в полной готовности совершить восхождение.

— Спустимся разок с той стороны горы, — предложил Альба, — я без тебя не рискнул.

— Там ямы, ты же не видишь в темноте…

— У меня все получается. Даже змейкой до самого озера.

— Сначала я посмотрю твою технику, — недоверчиво ответил Голл. Но, дойдя до вершины, он не поверил глазам — она была отполирована до блеска и сияла лучше, чем корочка льда у проруби. — Ты не знал, чем себя занять в мое отсутствие?

— Я волновался. Если б ты не вернулся — не знаю, что было бы со мной.

— С чего ты взял, что я мог не вернуться?

Альба виновато опустил глаза.

— Придумал бы себе нового Голла Гренса.

— Нет, — ответил он, — количество Голлов Гренсов проблемы не решит. Если ты не поможешь…

— Слушаю тебя, — Голли принял позу, которой Раис обычно встречал своих бестолковых учеников, — я весь во внимании.

— Ты должен рассказать мне все. Где ты был?

— Искал Феликса.

— Где был Феликс? Ты работаешь на него?

— На него все работают, даже если не хотят. Он имеет дар убеждения, который действует на всех.

— Меня это не интересует, — Альба уселся рядом с ним, — только, пожалуйста, не обманывай, а рассказывай все по порядку.

— Ты молодец, что не стал морочить голову Феликсу отсутствием реального мира. Он мог подвергнуть тебя методам аритаборского убеждения, а это не самый гуманный метод.

— Это как?

— Сколько бы у тебя ни было доказательств своей правоты — у него всегда будет на одно доказательство больше.

— Я так не играю! — воскликнул Альба. — Я не верю в то, что можно доказать абсурд!

— Какой абсурд? — удивился Голл. — Эти лысые елочки у подножья холма? Небо? Озеро? В чем ты хочешь меня убедить? Если ты не способен поменять картинку — значит, это не просто фантазия.

— В том-то все и дело, — согласился Альба, — если я не способен поменять картинку, значит, фантазия — это я. Значит, меня не существует.