В расслабленном состоянии контакт с веткой не смертелен, поскольку разность плотности внутри и на оболочке канала может быть незаметна даже для прибора. В рабочем состоянии пространственный дифференциал внешнего контура не позволит к себе приблизиться физическому телу. Но если это тело решит пренебречь здравым смыслом и найдет способ проникнуть в такой коридор — это будет уже сюжет для триллера. Если болф еще не вошел в фазу О''Е — он, вероятно, выкрутится из ситуации, но неизвестный злоумышленник вряд ли доживет до собственных похорон, потому что на месте подобного рода катастрофы пока еще никто не обнаружил даже ментальных останков. Ужас в том, что прорыв транзита в рабочей фазе может снести приличный участок астрофизических образований. И не поймешь, что произошло… То ли было — то ли померещилось.

Чтобы закончить мертвую петлю на оптимистической ноте, надо сказать, что эта классическая фигура, основа скоростного симулятора, имеет самое непосредственное отношение к истории освоения АГ! Как бы ни скрежетали зубами адепты истинно научных концепций, мертвая петля неожиданно дала Ареалу боевой отряд первопроходцев-неудачников, застрявших на антигравитации, со всеми вытекающими отсюда свежими впечатлениями. Эти пионеры иных миров, контуженые реликвии параллельных измерений, становились благодатным исследовательским материалом, поскольку ни для чего другого уже не годились. Курсант, застрявший на АГ! или, выражаясь специфическим языком, загнувший параболу вместо петли, мог навсегда распрощаться с перспективой получить летный допуск. Такие были времена.

Зеленое море реликтовых зарослей оживало под утренним солнцем. Рассвет начался раньше, чем предположил профессор, — возможно, его чары на ближний космос не распространялись. Мидиан мчался на запад, не спуская глаз с бортового хронометра. Зелень придавала небесам изумрудный отлив, характерный для парниковых оранжерей. Ночные испарения леса достигали средней атмосферы, и в безветренный сезон зеленое сияние окутывало планету сплошным поясом. С орбиты она была похожа на бурый монолит, кокетливо обвитый серпантином. Первые университетские поселенцы не придумали ничего лучше, чем назвать свое пристанище Пампироном, что в переводе означало «зеленый шарф».

Панель приборов машины позеленела, даже светлая перчатка на рулевом рычаге стала ярко-салатовой. Мидиан заметил «трезубец» и сбросил высоту до макушек крон. Если б не встреча, он погрузился бы в заросли сию же секунду. Его организм истосковался по зелени необычайно. Если б судьба не уготовила ему «родиться» астрономом, он наверняка стал бы ботаником, несмотря на то, что по сей день это самая редкая и самая элитная специальность во всех известных ему университетах. Он и теперь способен был рискнуть карьерой ради маленького участка почвы под открытым космосом, чтобы ничего не делать, только наблюдать, как из нее вылезают ростки и тянутся к облакам, разворачивая нежные листочки. Но «трезубец» космопорта надвигался на него, разрастался по небу, занимая все больше площади обзорного монитора. Мидиан отключился от связи, поднял машину к нижней границе стратосферы и, выполнив условный маневр, приступил к торможению.

На парковочных воротниках не было ни души, и жерла приемников, некогда смердящие копотью, поросли мясистыми мхами. Мидиан, привыкший к машинам больше чем к собственным ногам, всегда удивлялся гуманитариям, презирающим частный транспорт. Эти представители высшего рассудочного типа с упоением «свищут» толпами по грунтовым туннелям, что позволяет им сосредоточиться на самих себе и не отвлекаться на праздную чепуху, вроде погоды за сферой аудитории.

Отсчитав вниз две сотни парковочных этажей, Мидиан заметил одинокого человека в форменной куртке смотрителя заповедника. Жестом он приказал остановить машину, включил посадочный сигнал и стал ждать с видом злорадствующего охранника, которому в начале смены подфартило сцапать богатенького браконьера. Под брюхом машины возникла голографическая картинка пятизначного числа и зафиксировалась на обзоре. Парковочный ли номер она имела в виду или намекала на размер штрафа, Мидиан предпочел готовиться к худшему и стал осматриваться по сторонам в надежде, что профессор прибудет вовремя. Смотритель знаком приказал снять защиту машины и открыть контур. Если б не уверенность этого субъекта, Мидиан непременно бы прикинулся беспилотным манипулятором. Но смотритель будто заранее знал, что в кабине человек, даже не пытаясь выйти на связь ни с пилотом, ни с его базой.

Едва Мидиан успел опустить купол и наполнить легкие влажным экваториальным ароматом, человек тут же проник в машину и расположился в пассажирском кресле.

— Бахаут, — сказал он чрезвычайно выразительно, давая шанс собеседнику включиться в свой специфический язык с первого слова. — Это мое имя. Я биолог. Эф посвятил меня в ваши планы и попросил встретить. — Но, видя обеспокоенность молодого человека, неловко поджал под себя ботинки, испачканные зеленой жидкостью. — Не тревожьтесь, мне можно доверять. Я его друг. Боюсь, что единственный друг.

Все что угодно могло успокоить Мидиана, только не дружеское участие столь влиятельных и, несомненно, целеустремленных особ.

— Разве я делал тайну из своих намерений?

— Ах, Мидиан… — вздохнул Бахаут, — вы, взрослый человек, удивляете меня студенческой простотой. Разве от профессора-эфолога могут быть тайны? Готов спорить, что вы не собирались посвящать в свои планы никого на этой планете.

Биолог обладал той же возрастной неопределенностью, что и профессор. Они были чем-то похожи. Не внешне. Так бывают похожи люди, проведшие десятки лет на одном корабле и по возвращении чувствующие труднообъяснимую тягу друг к другу пополам с таким же труднообъяснимым отвращением. «Чего я уж точно не делал, — отметил Мидиан, — это не представлялся по имени ни одному ни другому».

На нижнем воротнике, на берегу волнистого моря сосновой хвои профессор Эф с нетерпением дожидался свидания, и едва в проеме лифта показались долгожданные фигуры, он красноречиво указал на часы.

— Что-то долго копаемся…

Бахаут увлек его в кабину, и лифт погрузился в темноту густых крон. Стены стали прозрачными, они спускались вниз среди сплетенных ветвей, заросших мхом, словно облепленных бархатом. Мох затянул стволы до корней и образовал ковер, утыканный редкими острыми лучами дневного света. Запах прохлады здесь кружил голову, пробиваясь в вентиляционные шахты.

— Вы бледны, друг мой Мидиан, — заметил профессор, когда кабина лифта уперлась в грунт, — это похоже на аллергию. Людям вашей профессии чистая флора должна вредить.

Едва ли физиономия Эфа в зеленных сумерках выглядела более румяной, но Мидиан вежливо улыбнулся и первым ступил на мох. Если раньше сомнения в реальности происходящего терзали его эпизодически между делом, то теперь он был уверен наверняка: все, начиная с минуты, когда он первый раз переступил порог аудитории, и до сего шага есть плод его аллергических галлюцинаций на почве одержимости альбианской протоцивилизацией. Все до мелочей, и особенно живой взгляд профессора, с отеческой тревогой наблюдающий первые шаги дитя в дикую природу.

— Нравится? — спросил Бахаут, и почва под ногами астронома обрела твердость. Мидиан заставил ее окаменеть, ибо вынести это состояние было невозможно. — Вокруг «трезубца», — объяснил биолог, — закрытое пространство. Здесь не ведутся записи и не ходят зеваки. Здесь вы не встретите ни одного ядовитого ботанического экземпляра. Зона была сильно намагничена приемником. Обратите внимание на уклон стволов. Этим деревьям по семь сотен лет. Но после закрытия космопорта они отрастили дополнительный ярус и теперь с каждым годом прибавляют в росте. Здесь уникальная биосфера. Вы убедитесь, если пройдете с экскурсией весь экваториальный пояс.

— Таким образом, — вставил Эф, — все ваше свободное время будет израсходовано Бахаутом. Видите ли, с некоторых пор он лишился лекционной практики.