— Не спать… не спать… не спать, — тормошил себя Саим, — еще немножко и все станет ясно. — Сутки подходили к концу. Саим не спускал глаз с затылка босианина, который нервно ворочался в седле. — Сидеть! — приказал Саим. — Не вздумай удрать. Знаю я эти фокусы. Думаешь, я наглотался тумана, так и соображать перестал? Не спать… не спать…

— Гляди! — крикнула Янца.

У обочины дороги красовалась высокая фигура точно такого же дикаря. Второй Аладон появился неожиданно, словно, увидев караван, спрятался за камень, но в последний момент передумал.

Саим схватил за плечи своего попутчика, повернул к себе и простился с очередной иллюзией о странном племени босиан — будто бы дикари напрочь лишены способности удивляться, будто эта способность — привилегия исключительно цивилизованной твари. Физиономия Аладона была не то что удивленной, а почти ошарашенной. Физиономия Аладона, стоявшего у обочины, зеркально повторяла ту же гримасу, — оба они вполне сошли бы за отражение друг друга, если б один не сидел в седле, а другой не стоял на ногах.

На всякий случай Саим достал из сумки нож. Верблюдица нервничала.

— Второго я не возьму, — ворчала Янца.

Пеший Аладон сделал знак рукой, смысл которого оказался понятен лишь его двойнику. Аладон «в седле» немедленно к нему спустился.

— Как думаешь, о чем они разговаривают? — Саим перелез поближе к Янце в среднее седло. — Как близнецы…

— Он выберется из урагана, — удрученно ответила она, — теперь-то уж точно выберется.

Аладоны впрямь смотрелись как братья, наряженные в одинаковую одежду.

— Послушай, мы ведь можем таким манером раздобыть целое стадо верблюдиц?

— А чем их кормить? — спросила Янца. — У нас для одной — ни крошки.

— Если на дне мешка найдется хотя бы одна травинка…

— Сидел бы ты, не дергался.

— Понять бы, как они это делают. О чем они спорят? О чем вообще босианин может спорить сам с собой?

— Вычисляют вращение урагана, — предположила Янца. — Если выберется хоть один — близнецы исчезнут.

— А мы? — испугался Саим, но сразу взял себя в руки. — Нет, ему не удастся меня облапошить. Этого не может быть! Разве я сумасшедший? — В знак презрения к происходящему он накинул капюшон и отвернулся к черной стене скалы.

— Давай решать, — сказала Янца, — кого из них везем, кого оставим. Или жребий бросим… Уж больно они одинаковы.

Один из близнецов побрел назад, другой взялся за седельное крепление.

— Нет, погоди, — воспротивился Саим, — сначала ты кое что объяснишь.

— Я объяснил, — сердито проворчал босианин, — мы вошли в ураган. Если повернешь назад — на мою помощь больше не рассчитывай.

Который из них сел в седло, который пошел пешком, сказать было невозможно, только Янца была права, отказавшись взять четвертого пассажира. По прошествии времени на спине перегруженного дромадера не нашлось бы места для всех близнецов. Если в фарианском вырубе с недавних пор было принято измерять высоту в «баролях», а злость в «поварах», то исчисление суток отныне велось исключительно в «аладонах». Саим же, вместо того чтобы бубнить пустые молитвы, вспоминал монастырскую сказку про молнию-фрегат, летающий в облаках без экипажа и навигатора, способный появляться и исчезать одновременно в разных местах. Сказку повторяли все поколения фариан, каждое на свой манер, но никогда не досказывали до конца. Теперь он точно знал почему — детские сказки допускали только счастливый конец.

— Интересно, — допрашивал Саим Аладона, — что бы сказали твои предки, увидев своими глазами то, чего не может быть? Как бы они оправдали…

— Очевидное не нуждается в оправдании, — отвечал Аладон.

— Ну, объясни…

— Зачем? Разве не достаточно видеть?

— Ведь этому нет объяснения.

— Тем более.

— Но все-таки, удивившись, мы обязаны попытаться понять…

— Обязаны? Мало ли чем можно удивить дурака.

Саим отвернулся, но обижаться не стал. У него не было ни сил, ни терпения выдержать обиду. Если глупый босианин увидел ураган в ясном небе, на гладкой воде — он не поймет, что настоящий ураган, точнее, его действительный эпицентр, находится теперь в голове Саима. На одном витке смерча можно увидеть и понять одно и то же превеликим множеством способов: от «ну вас всех…» до «Боги мои! Ведь мы первые альбиане, имеющие шанс осмыслить это уникальное состояние природы!»

— Ну, пожалуйста, — настаивал Саим, — скажи, что ты чувствовал, когда впервые увидел его…

— Зависть.

— Зависть! Зависть! — фарианин задергался от нетерпения. — Зависть к кому?

— К тебе. Ты не повернул назад и может быть никогда не узнаешь, сколько «потерянных Саимов» маячат по скалам Папалонии.

Шли минуты… за ними — часы… за часами — «аладоны». Саиму казалось, что верблюдица бежит по внутреннему кругу каменного колеса. Чем быстрее она бежит — тем раньше сутки сменяют друг друга. Но небо оставалось таким же безжизненно невесомым, — ни капли дождя не упало на камень, ни ветерка не прошлось по зеркалу океанской воды. Саиму казалось, что это не вода, а изнанка неба, где-то под ним скачет по скалам такая же верблюдица и не подозревает о том, что она — всего лишь отражение. Природа Папалонии проявляла полнейшее безучастие ко всем на свете ураганам. Саим, закрывая глаза, видел дорогу на скалах; открывал глаза — видел ту же дорогу и радовался, если монотонный пейзаж вдруг нарушала одна-другая пухлая поганка или молния, закатившаяся в щель скалы. Он обожал рассматривать молнии. Особенно если ярко-оранжевый шар, способный держаться в воздухе, переливался, как праздничная стекляшка фонарика, вывешенная над дверью прики в день удачных молитв. Оранжевый цвет напоминал Саиму детство.

— Когда на Альбе жили боги, — рассказывал он, — эти шары летали всюду. Над Каменным материком был целый рой. Предки называли их «глазами богов». Привяжется такая штука к каравану — и прика не нужна. Как думаешь, босианин, за нами следят?

— Кому ты нужен… — меланхолично ответил Аладон. Каждые сутки он становился все менее разговорчив; каждый новый вопрос вызывал в нем все больше раздражения. Чутье дикаря подсказывало недоброе. Саиму же давно было безразлично, какой ужасный финал таит в себе бытие урагана. Теперь, в загробном царстве умершей цивилизации, он чувствовал себя центром мироздания; ему впервые так захотелось жить, что даже мысль о смерти стала безразлична.

— Теперь их двое, — сказала Янца.

— Ну и дела… — растерялся Саим. Два жирных Аладона маячили на подъеме дороги, и Янца многозначительно подняла вверх палец, что означало: одно посадочное место и ни персоной больше. Тем более что до смены суток оставалась добрая половина пути. — Зачем их двое? — ругался Саим, но, подъехав ближе, успокоился. На уступе скалы торчало два смуглых продолговатых образования высотой в рост — то ли надутые кожистые мешки плесени, то ли пустые коконы гигантских насекомых; едва покачиваясь в воздухе при отсутствии ветра, они производили впечатление живых существ. Саим взобрался на уступ и не мог отвести глаз.

— Вместилище зловонных душ, — объяснил Аладон.

— Почему же зловонных?

— Сейчас узнаешь. Уйди подальше и заткни уши. — Он вынул из футляра кинжал и только пробил упругую оболочку — хлопок отшвырнул в стороны обоих. На месте кокона зияло неровное каменное жерло с лохмотьями белой пленки у горловины.

Поднимаясь на ноги, Саим пытался понять, оглох ли он или в Папалонии напрочь отсутствует эхо? В фарианских горах от звука такой силы неминуемо случился бы обвал. Но голос Янцы вернул его в чувство.

— Вы живы?

— Живее не бывает, — обрадовал ее Саим. Впервые за время скачек по черным камням он обнаружил некоторые признаки чувств на ее лице, и это вдохновило его больше, чем гипотетические руины цивилизации, которой, вполне возможно, вовсе не было на свете.

Янца поднялась на площадку, подползла на четвереньках к дыре, столкнула в нее камешек и прислушалась.