Все, что смогли придумать гипотетики во спасение от предполагаемой катастрофы, это напрочь о ней забыть. И посвятить себя проблемам гораздо более возвышенным, нежели интеллектуальная дуэль с представителями древнейших цивилизаций. Этот спонтанный отход от дел произвел в Ареале сильное впечатление. Понятно, что «бодаться» с посредниками — дело неблагодарное, но проблема стоила того, чтобы ее хотя бы иметь в виду. Что произошло на самом деле, не знаю. Только из этого древнего клубка противоречий со временем выбрался на свет один из самых чудовищных вопросов самоконтроля: стоим ли мы того, чтобы спасать себя от приближающегося апокалипсиса? Осмысление разницы между апогеем развития и апогеем бытия надолго увлекло теоретиков, заставило их приобщиться к мысли, что понимание конца света изнутри есть еще один критический барьер. Не преодолев его, нет смысла мечтать о будущем. Все будет зависеть от решения последнего вопроса самоконтроля: что вторично — творение или апокалипсис? Решение заложено в генетике цивилизации, но на самом деле оно не имеет значения.

— Хочешь, я расскажу тебе историю? — предложил Ладо, устраиваясь на ступеньке рядом с Мидианом.

— Не хочу.

— Давным-давно Вселенную населяли боги. Они летали друг к другу на «молниях» по быстрым коридорам, говорили на своем языке, изучали науки…

— Я сказал, мне не до историй.

— Но однажды боги зажгли черную звезду, которая протянула лучи до края бездны. Вселенная исчезла, а вместе с ней…

— Ладо! В конце концов… Теперь не время выслушивать сказки.

Мальчик надулся.

— Это не сказка. Это история.

— Глупая история.

— Твоя история, дядя Мидиан.

— Вселенная не может исчезнуть. Это не привидение. Вселенная может стареть и менять форму. То, что ты называешь «ареалом», огромно. Ты не можешь представить его размеры. И я когда-то надеялся, что мы не одиноки, но чем дольше изучал пространство, тем больше понимал, что поиск может продолжаться вечно. Видишь ли, мальчик, черная звезда, которую боги «зажгли» на твоей планете, управляет временем, но она не может оживить наши фантазии о параллельных мирах.

— Прошлого и будущего не существует, — возразил Ладо. — Есть разные Вселенные. Это вы стареете и теряете форму, потому что подчиняетесь несуществующему времени. А его нет. Если б оно было, папа Ло наконец-то бы умер, а я состарился. Приведи мне хотя бы одно доказательство тому, что время есть.

— Пожалуйста. Мы наклонили антенну. И это было в прошлом. Мы сделали это для того, чтобы в будущем поднять корабль…

— Нет, нет… — спорил Ладо. — Все может измениться. Придут манустралы и заберут твою «молнию».

— Но лифтовая площадка у меня, и я не собираюсь ее отдавать.

— Манустралов это никогда не волнует. Все, что есть у тебя, есть и у них. Они закроют твою Вселенную и откроют свою.

— Этого я им не позволю.

— Манустралы не будут ждать позволения. Они никогда ничего не ждут.

— Посмотрим.

— Они прогонят тебя ото всюду.

— Тогда я буду жить на солнечной орбите, навещать тебя раз в году и отмечать в календаре каждый прожитый год.

— Не важно. Когда придут манустралы, они найдут тебя и там.

— Послушай, Ладо. Я не сильно обижу тебя, если скажу, что не боюсь манустралов?

— Манустралов боятся все. Просто ты еще с ними не познакомился. И, между прочим, каждый год, когда ты станешь меня навещать, календарь будет новый.

— И ты не вспомнишь меня?

— Я помню тебя дольше, чем живу. И никогда не смогу забыть. Как мне объяснить, чтобы ты понял: время на Альбе не идет из прошлого в будущее…

Мидиан приводил многие доказательства. Одно убедительнее другого, но мальчик расправлялся с ними одинаково ловко. В конце концов пришелец поймал себя на том, что сам не верит в ту ерунду, которая базируется на фундаменте его строго последовательного научного мировоззрения. Он испугался того, что мировоззрение перестает быть научным, а значит, его карьере приходит конец. Его потенциал исчерпан, поскольку он, закоренелый прагматик, утратил свойство доверять очевидным вещам. И если жизнь когда-нибудь начнется сначала, он с удовольствием посвятит ее сочинительству сказок для детей, которые, так же как Ладо, не обременяют себя пониманием сути, а верят в то, что кажется правдоподобным.

Истекали последние сутки до урагана. Не зная почему, Мидиан принимал их, как свой последний срок. Он просиживал часами в пустом отсеке. Его упрямый организм регулировал гравитацию и микроклимат, но голова так и не нашла способ обходиться без языка, которого не знал ни один альбианин. Он возвращался в свою пещеру подавленный и сосредоточивался на решении неразрешимых задач. Его покой то и дело нарушал Папа Ло, пролетая мимо в поисках одному ему доступных фантомов. Однажды это были несуществующие рукописи, в другой раз — отсутствующий коридор… Когда Папа напал на след манустрала, Мидиан увязался за ним, дабы взглянуть на это непотребное чудовище и убедиться в том, что на этой планете ему бояться некого. Но это был очередной обман чувств. Папа нервничал, даже Эфа он терял в подземельях, несмотря на то, что завладел микрофоном связи Мидиана и всегда имел возможность воспользоваться профессорским даром переводчика. Папа Ло крайне редко находил в себе желание формулировать мысль. Чаще всего мычал и махал руками. Папа Ло искал предметы, на которых мог остаться какой-нибудь графический знак, имеющий отношение к Языку Ареала. «Это самый сложный язык, — предупреждал он, — его смысловой архив не каждому дикарю будет ясен». Он находил лишь пустые камни.

Всякие мрачные мысли посещали голову Мидиана. Но среди них не было ни одной, имеющей отношение к навигации Ареала. Папа не мог догадываться о глубине стоящей перед ним проблемы, и Мидиан не видел смысла его огорчать. Команды навигации действительно могли оказаться универсальными, но требовали безукоризненной точности. Это значит, что перевод на Язык Ареала должен быть абсолютным. Переводы профессора, как правило, грешили вольностями, а планета не изобиловала артефактами той эпохи.

Надеясь на чудо, Мидиан пробовал вскрыть панель телепатическими приемами того же универсального пилотажа. Но устройство «молнии» отличалось от его корабля гораздо сильнее, чем казалось на первый взгляд. Безжизненная внутренность полусферы все меньше производила впечатление управляющего пульта. «Он самый, — успокаивал его Ло. — Клянусь, темное царство Босиафа». Самого Босиафа Папа фамильярно называл «Суф» и добавлял, что Суф ни разу не делился с ним секретами ремесла, что при появлении Суфа на пульте панель разворачивалась сама на полный диапазон. Сам же Ло, несчастный долгожитель, управлял в своей жизни только верблюжьей упряжкой. Папа Ло точно знал, что вскрытие панели на этой посудине зависит от допуска навигатора. Но Суф знал способ обмануть машину.

О богах старик вспоминал неохотно. Воспоминания о них, всех без исключения, вызывали у него приступ дистрофического головокружения. И, извлекая из памяти очередной персонаж «пантеона», Ло обязательно опирался на стенку. Великого Анголла — верховное божество — он вспоминал как «малыша Голли» и безмерно скорбел о том, что не уберег его в нежном возрасте от дурных влияний. Случалось, малыш Голли вскрывал панель на треть. А великий Фарей — покровитель ветров, которого Ло иначе как самоуверенным тупицей не величал, случалось, в ударе вскрывал на одну осьмушку, и этого вполне хватало, чтобы заложить программу полета. Остальные боги не вызывали в нем острых переживаний. Юлевана он звал Баю и презирал за чрезмерную хитрость. Прочие и вовсе не стоили того, чтобы помнить имена. Единственное существо, снискавшее Папино уважение, и то было богом наполовину. Это создание, как утверждал старик, из ничего слепило биосферу мертвой планеты и умыло руки. Но имени его, за давностью лет, вспомнить не мог. Альбиане звали сие божество Кисаритом. Так этот самый Кисарит, не имея никакого отношения к навигации, разворачивал пульт не хуже Суфа.